Страница 51 из 61
Уже где-то под конец своего срока, году в 46-м, встретил Павел Груздев в лагере Алексея Ковалькова, родного человека из Мологи. Тот каким-то образом устроился начальником склада — мед заготовляли, ягоды, грибы и другую продукцию. Потом похлопотал и за Павла Груздева, взял его к себе в помощники. В мае 1947 года, когда кончился срок о. Павла, они расстались и встретились только в июле 1964 г., о чем рукою самого Алексея Борисовича Ковалькова сделана запись в батюшкином дневнике:
«Давно мечтал встретиться, но не имел на это возможности и в результате после семнадцатилетней разлуки встретились в селе Верхне-Никульское, жил 3-е суток, встречей остался доволен… <неразборчиво> за одиночество в жизни».
Позднее приезжал Алексей Ковальков и в Тутаев, где жили его земляки-мологжане; самого же его судьба забросила под Ростов-на-Дону, в город Батайск. Это он дал «на дорожку» бывшему зека № 513 Павлу Груздеву, уходящему с зоны, кусок сала для родных. Как вспоминает Александр Александрович Груздев, младший брат о. Павла: «Я никогда не видывал такого, как 47-й год — здесь в Тутаеве голод не знамо какой у нас был. Так Павлуха из тюрьмы приехал и денег привез — не ахти какая сумма, конечно, и кусок сала привез оттуда. На базаре крупы какой-то купили…» Много написано в XX веке об ужасах и страданиях лагерей. Архимандрит Павел незадолго до смерти, в 90-х годах нашего (уже минувшего) столетья, признался:
«Родные мои, был у меня в жизни самый счастливый день. Вот послушайте.
Пригнали как-то к нам в лагеря девчонок. Все они молодые-молодые, наверное, и двадцати им не было. Их «бендеровками» называли. Не знаю, что такое «бендеровки»? Знаю только, были они с Украины, хохлушки. Среди них одна красавица — коса у ней до пят, и лет ей от силы шестнадцать. И вот она-то так ревит, так плачет… «Как же горько ей, — думаю, — девочке этой, что так убивается она, так плачет».
Подошел ближе, спрашиваю… А собралось тут заключенных человек двести, и наших лагерных, и тех, что вместе с этапом. «А отчего девушка-то так ревит?» Кто-то мне отвечает, из ихних же, вновь прибывших: «Трое суток ехали, нам хлеба дорогой не давали, какой-то у них перерасход был. Вот приехали, нам за всё сразу и уплатили, хлеб выдали. А она поберегла, не ела — день, что ли, какой постный был у нее. А паек-то этот, который за три дня — и украли, выхватили как-то у нее. Вот трое суток она и не ела, теперь поделились бы с нею, но и у нас хлеба нету, уже всё съели».
А у меня в бараке была заначка — не заначка, а паек на сегодняшний день — буханка хлеба! Бегом я в барак… А получал восемьсот граммов хлеба как рабочий. Какой хлеб, сами понимаете, но всё же хлеб. Беру и бегом назад. Несу этот хлеб девочке и даю, а она мне: «Hi, не треба! Я честi своеi за хлiб не продаю!» И хлеб-то не взяла, батюшки! Милые мои, родные! Да Господи! Не знаю, какая честь такая, что человек за нее умереть готов? До того и не знал, а в тот день узнал, что это девичьей честью называется! Сунул я этот кусок ей под мышку и бегом за зону, в лес! В кусты забрался, встал на коленки… и такие были слезы у меня радостные, нет, не горькие. А думаю, Господь и скажет:
— Голоден был, а ты, Павлуха, накормил Меня.
— Когда, Господи?
— Да вот тую девку-то бендеровку. То ты Меня на кормил!
Вот это был и есть самый счастливый день в моей жизни, а прожил я уж немало».
Глава IX. «Ко Христу идем веселыми ногами»
13 мая 1947 года Павел Груздев вышел из зоны. На руки ему была дана соответствующая справка, что он срок своего наказания отбыл и свободен на все четыре стороны. А какая сторонка родная? — конечно, тутаевская. Вернулся домой, устроился рабочим в «Заготсенопункт». В лагерях было голодно, а на воле не лучше — ночью занимали очередь за хлебом, и дома хоть шаром покати, клеенка на столе и та вся потрескалась и протерлась на сгибах.
Да и что такое воля? В лагерях, как ни странно, человек был внутренне более свободен, чем на воле: никто не заставлял его ходить на партсобрания, можно было не бояться, что тебя арестуют, лишат семьи и имущества… Чего нет — того и Бог не возьмет. А здесь ты день и ночь «под колпаком» — под приглядом пристальных незаметных глаз, под «прислухом» чьих-то ушей. Как ни осторожен был Павел Груздев, хлебнувший сполна тюремного опыта, но, следуя этому же опыту, сухарики всегда держал наготове — знал, что в любую минуту может снова оказаться за решеткой.
— Павло, тебя что-то в контору вызывают! — кричит ему на работе бригадир.
— Прихожу, — вспоминал о. Павел. — Груздев! Ты арестован!
Повторные лагерные сроки были всегда в практике ВКП(б), которая расшифровывалась остряками еще как «Второе Крепостное Право (большевиков)». Так ведь оно и было по сути, и еще страшней — что хотели, то и творили с народом. А народ, как ни странно, не утратил способности шутить и смеяться, и чувство юмора ценилось очень высоко. И особенно — в лагерях. Когда страдания твои превысят всякую меру, и ты подойдешь к самому краю пропасти и посмотришь вниз, в бездонную черную глубину ее, и увидишь вдруг, что — там ничего нет, и отойдешь от пропасти, то вот эти следы твои от края пропасти и будут тем самым юмором, спасительнее которого нет ничего на свете. Это определение юмора, отчасти заимствованное мною у одного писателя, схоже с исторической легендой, в которой некий татарский хан послал своих воинов грабить богатый город. Они ограбили и вернулись.
— Что делают жители? — спросил их хан.
— Плачут, — ответили воины.
— Идите и ищите еще, что у них спрятано. Воины вернулись во второй и в третий раз с награбленным добром, и хан вновь и вновь спрашивал их:
— Что делают жители?
— Смеются, — наконец ответили воины.
И тогда хан прекратил грабеж, так как понял, что у жителей города уже ничего нет.
Так порою самыми веселыми людьми бывают нищие, арестанты и монахи.
«Монаху нечего терять, когда придется умирать», — говаривал батюшка.
У каждой эпохи — свои шутки, свои приколы, свой фольклор. Эпоха построения коммунизма в отдельно взятой стране знаменита шутками типа:
— Садитесь, дорогой товарищ.
— Спасибо, сесть мы всегда успеем.
А если вы попросите кого-либо добавить вам чего-то — ну, например, сахара в чай — не удивляйтесь, если вам сострят в ответ:
— Прокурор добавит!
Сроки добавляли во все годы, особенно в 37 — 38-е и военные, а в 1948–49 многих бывших лагерников брали повторно с воли, их так и называли — повторниками. Помели «по сусекам» и в Управлении МГБ Ярославской области, а тут вот оно — громкое дело, как на блюдечке, «церковно-монархическая организация» из 13-ти человек! Срочно была затребована справка 18685 на Груздева Павла Александровича, а также послан запрос в Тутаевский райотдел МГБ, откуда под грифом «Совершенно секретно» пришла бумага следующего содержания:
«Груздев Павел Александрович, 1911 года рождения, уроженец гор. Молога Ярославской области, по происхождению из семьи служащего, воспитывался у теток-монахинь быв. Мологского Афанасьевского женского монастыря. Проживает в гор. Тутаеве, улица Крупская, дом № 69. Работает в качестве рабочего при базе «Заготсено».
ГРУЗДЕВ 30-го июля 1941 года был осужден на 6 лет ИТЛ, как участник антисоветско-церковной группы по ст. 58–10–11 УК РСФСР. Прибыл из ИТЛ в 1947 году, после отбытия срока наказания. В настоящее время ГРУЗДЕВ является активным церковником, состоит в церковной двадцатке, исполняет обязанности псаломщика при церкви. Ведет замкнутый образ жизни. Антисоветских проявлений не установлено.
Начальник Тутаевского РО МГБ
подполковник Сироткин».
Несмотря на отсутствие «антисоветских проявлений», старший оперуполномоченный Управления МГБ Ярославской области капитан Волков 26 ноября 1949 года выписывает Постановление на арест Груздева Павла Александровича за подписью и печатями начальника УМГБ генерал-майора Покотило и зам. прокурора, младшего советника юстиции Ф.Гвоздева: