Горожане

— Но ведь это же мелочи, Валя! Ну, шампунь, мыло. Главное, она любит тебя, так ведь?

— Любит, только по-своему.

— Но ведь ты тоже по-своему любишь. Ругаешь ее, а сам как на иголках. Беспокоишься, значит. И со мной вот зачем-то познакомился. Зачем, а?

— Вот потому и познакомился. Разве не понятно?

— Ладно, замнем. Зови официантку, расплачивайся.

Валентин ушел искать официантку, а Лена рассеянно прислушивалась к тому, как белобрысый парень пересказывал детектив: в машину прокурора мафия подложила взрывчатку, и взрыв произошел, когда прокурор отправлялся утром на работу, — на глазах у жены и детей. Вдруг что-то резануло слух: Лена не сразу сообразила, что никакой это не фильм, а самый что ни на есть реальный случай, свидетелем которого оказался ее сосед за столом. И она совсем другими глазами посмотрела на него да и на его приятеля. А белобрысый парень, наверное, по-своему воспринял этот внимательный взгляд, лицо его снова стало беспечным и веселым, и он предложил:

— Подсаживайтесь к нам поближе, А то у нас недокомплект!

Валентин вернулся, стоял за стулом, деликатно так покашливал, не решаясь вмешаться, подать голос.

— Спасибо, в другой раз, — ответила Лена дружелюбно, попрощалась со всеми, даже с девицей, которая кивнула ей, не выпуская изо рта сигареты, и пошла к выходу.

— О чем он говорил? — угрюмо спросил Валентин.

— О том, что нужно быть решительнее. А то невесту из-под носа уведут. Он принял меня за твою невесту, ты как, доволен?

Валентин проводил ее до подъезда, но Лена, угадав его намерения, решительно пошла к лифту. Он загородил дорогу, ткнулся губами в щеку, попытался поцеловать.

— Не надо, Валя. Ну, прошу тебя.

— Я позвоню тебе? — уныло спросил Валентин.

— А это нужно? — уточнила Лена. — Может, не стоит? — Она взглянула на его обиженное, как у ребенка, лицо и согласилась: — Ладно, звони. Только на той неделе.

Лена заглянула в комнату Васильевны, увидела Шуренка, оседлавшего перевернутый стул: он гудел, изображая самолет, а Машенька сидела сбоку и спрашивала:

— А ты настоящий хулиган? Живой? А почему ты не страшный? Нам в детском саду говорили, что хулиганы все страшные.

Шуренок залился смехом.

— Ты что городишь, Мария? — спросила Лена сердито. — И не спишь до сих пор! Где баба Паша?

— А ее доктора увезли, и мы с Шуренком стали в самолет играть, — охотно пояснила Машенька, — А потом ты пришла из театра, — решила она восстановить всю картину до конца.

— Какие доктора, куда увезли? — спросила Лена у Шуренка.

— А… Ну, в общем, из-за письма они поругались, того самого, что ты не подписала, — подал он наконец голос. — Пошла мать на кухню чайник ставить, а там толстуха эта: выселим, мол, твоего хулигана да выселим! Ну, мать сказала что-то, та ей — тоже; в общем, «скорую» вызвали. С сердцем что-то.

— Эх ты! — не удержалась Лена. — Не стыдно? А ведь из-за тебя все это! Такая мать у тебя — да ее беречь надо, на руках носить! А ты сел ей на шею и в ус себе не дуешь!

Шуренок страдальчески морщился, слушая упреки, и ответил грубовато:

— Все, завязал я. Мое слово верное.

— Мой муж тоже каждый день завязывал и до тех пор дождался, пока я сама не завязала вещи да не ушла. Посмотри на себя: здоровый парень, а в семью копейки не приносишь, отец больной, мать за вас, мужиков, надрывается.

— Да завязал же я! — с досадой повторил Шуренок. Ему, наверное, было обидно, что он пустил в ход самый сильный в своем словесном арсенале аргумент, а ему не верили, продолжали читать нотацию. — Мое слово верное.

— Ну ладно, Машке спать пора. А ты завтра пойдешь в больницу, от меня привет матери передай, да смотри не забудь!

— И от меня, и от меня тоже! — запрыгала на одной ноге Машенька. — Я тоже лежала в больнице, когда была совсем-совсем маленькая.

9

…Теперь Лена понимала, что уже не может или даже не хочет видеть Валентина. Если бы они с самого начала  п р о с т о  в с т р е ч а л и с ь  и если бы она ничего от него не ожидала, ни на что не надеялась — другое дело, а теперь, после того как столько думала-передумала, считала, что ей, дурочке, повезло наконец… теперь его лучше совсем не видеть.

И уже заново ко всему привыкала: к одиночеству своему, капризам дочери, к вечной спешке. Ну что ж, одна так одна, ничего не поделаешь.

Лена ненавидела точность своих денежных расчетов: дважды в месяц, в аванс и получку, составляла список необходимого, старалась отложить еще что-то на книжку, но оставалась такая мелочь, что, махнув рукой, Лена тратила все.

Особенно неприятны были для нее теперь поездки к свекрови. А ведь раньше ей так нравилась эта квартира! В Москву Лена приехала с твердым убеждением, что единственное назначение вещей — быть удобными, ну, по возможности, красивыми. Родители ее прожили жизнь скромно и тому же учили дочерей. Какое богатство нажили они к пенсии? Несколько дорогих ваз, настенные часы, массивные альбомы для фотографий — вот, наверное, и все ценные вещи в доме. Впрочем, их не покупали специально, их дарили ученики, когда мама вела классное руководство. Каждый раз, незадолго до выпускного вечера, происходила одна и та же история. Домой к ним приходили делегаты от класса, толпились в прихожей. Мама приглашала их в комнату, но, как только они, пунцовые от смущения, принимались вручать подарок, мать тут же их выпроваживала. Хотя она знала, чем все кончится: уйдут эти, придут другие или придут родители — все равно будет нудное препирательство, будут слова о том, что все это  о т  ч и с т о г о  с е р д ц а  и что она их  о б и ж а е т… Конечно, придется уступить.

Год с небольшим, который Лена прожила в общежитии, с подругами, еще больше укрепил убеждение, с которым она приехала из Полтавы: не человек для вещей, а вещи для человека. В комнате у них царило вызывающее, почти восторженное пренебрежение к быту. Студенческая коммуна, где все нараспашку, все общее, а имущество все состояло из купленных в складчину сковороды, двух кастрюль, полдюжины тарелок и заварного чайника. После домашних обедов, после обилия овощей к институтской столовой приходилось привыкать. Если к котлетам здесь полагалась долька помидора, кусок соленого огурца, то это даже оговаривалось в меню, поначалу такое казалось странным: дома овощи были вволю, навалом. Потом, конечно, она привыкла. В Москве, в общежитии, девчонки стряпали неплохо. Тамара Филькова из Барнаула готовила такие пельмени, что в кухню на их аппетитный запах прибегали ребята с других этажей. А Лена пекла пирожки, блинчики с яблоками, рыбой, капустой. Нет, жили они дай бог каждому!

Ее представления о ценности вещей поколебала первая поездка в гости к Сереже. Она сразу, как только вошла в коридор, поняла, что находится в  б о г а т о й  квартире, где все говорит о достатке, о свободных деньгах. Вещи здесь были не просто вещи — кресла, люстра, ковер, — они еще были красивы и радовали глаз. Когда Лена с тихим, но твердым упорством отказалась от ужина, Ирина Леонидовна настояла все же на чаепитии, вынула из серванта множество тарелок, вазочек, розеток, предназначение которых было для Лены не вполне ясным. Она по своей привычке хотела положить варенье прямо в чай, поймала косой взгляд будущей свекрови, густо покраснела и уже наотрез отказалась от варенья. А варенье было вишневое, ее любимое…

До свадьбы Лена еще несколько раз бывала в гостях у Сергея. С некоторым удивлением, даже смущением ловила себя на мысли, что ей все больше и больше нравится это… она не хотела даже про себя произносить слово «богатство»… этот уют. И застекленные от пола до потолка книжные шкафы, и сервант, заставленный хрустальными рюмками. Лену все больше и больше увлекало это ощущение надежности и прочности быта, и она словно бы примеривалась, как будет обставлять будущую свою квартиру. Конечно, она вносила поправки и в рисунок обоев, и в цвет штор на окнах, но она уже привыкла к тому, что вещи в их доме будут такими же основательными, добротными…