Страница 3 из 34
Молча стоять было неловко, и я спросил с заметным опозданием:
— Разрешите войти?
— Вы ведь уже вошли, — ответил директор резонно и указал мне рукой с пером на стул.
Я присел, дожидаясь. Мой первый начальник поставил на своем письме красивый косой росчерк и только тогда положил ручку и поднял глаза.
— Я вас слушаю.
— У меня к вам назначение на работу…
— Очень приятно. Где же оно?
Я протянул бумагу. Директор взял ее и, не спеша развернув, внимательно прочитал.
— Значит, вы Николай Сергеевич Крылов?
— Да.
— А что у вас еще есть с собой, Николай Сергеевич?
Я не понял:
— Как — что?
— Паспорт, диплом?
— Ну, конечно.
Он просмотрел документы так же неторопливо, как и направление, и спросил:
— Диплом у вас с отличием? Это хорошо. Только разрешите задать вам один вопрос.
— Пожалуйста.
— Скажите, Николай Сергеевич, вы приехали к нам… добровольно?
— Конечно.
— А у вас не было возможности остаться работать в городе?
— Была. Мне предлагали место ассистента на кафедре.
— И вы все-таки решили ехать сюда, в провинцию?
— Да.
— Почему?
— Мы решили так на комсомольском собрании — всем поехать на периферию. Мы думали, что будем здесь полезны.
Он внимательно посмотрел на меня из-за очков в тонкой серебряной оправе.
— Вы правильно решили, Николай Сергеевич. Нам нужны способные молодые педагоги. Но хочу сразу предупредить вас: и вам придется хорошенько поучиться у старых, опытных преподавателей. У нас есть такие люди. Наша школа — одна из лучших в области.
— Я знаю.
Директор, кажется, был доволен моими ответами. Он снял очки и протер стекла очень чистым носовым платком.
— Ну что ж… Желаю вам успеха на первом самостоятельном поприще. Вы еще не искали квартиру?
— Нет.
— Тогда с этого и начинайте. О делах поговорим попозже. Сначала устраивайтесь. Я скажу уборщице, чтобы она помогла вам подыскать комнату. Она хорошо знает местных жителей.
Без очков он выглядел не таким строгим. И вообще, его деловой тон мне нравился.
«Благородный старик, строг, но справедлив!» — подумал я, по студенческой привычке облекая мысль в расхожую цитату.
*
Дни, оставшиеся до первого сентября, пробежали в будничных хлопотах и не запомнились событиями. За это время я нашел себе комнату и познакомился почти со всеми учителями. Комната была хорошая, с окном в заросший сиренью палисадник. Хозяйка мне тоже понравилась. Звали хозяйку Евдокия Ивановна, ей недавно перевалило за пятьдесят. Жила и хозяйничала она одна, потеряв, как многие, мужа на войне. Держалась Евдокия Ивановна с нередким в деревенских женщинах тактом и достоинством, которые отличают человека умного и доброго, обладающего теми чудесными качествами, что обычно называют душевной красотой. Но о хозяйке я еще скажу, а теперь об учителях…
Их было больше десяти, и запомнить каждого сразу я, конечно, не мог. Упомяну пока тех, кто имел непосредственное отношение к моей истории.
Человек номер два в каждой школе, разумеется, завуч. Правда, это может быть и большое «два», а бывает и малюсенькое, незначительное. Но эта подлинная величина познается не сразу, и первое мое впечатление от Тараса Федоровича было в основном внешним, зрительным. Он показался мне похожим на дверную ручку. Бывают люди с такой нескладной фигурой: сам худой, плоскогрудый, а живот торчит круглым мячиком. Мячик этот у Тараса Федоровича прикреплялся к туловищу широким офицерским ремнем, который он носил поверх диагоналевой зеленой гимнастерки. И как будто на случай, если пояс подведет, завуч ходил все время с низко опущенными руками и растопыренными пальцами, готовый каждую минуту подхватить на лету мячик-живот.
Впрочем, слово «ходил» неточно. Тарас Федорович передвигался мелкими перебежками, я видел его только в движении, суетливо спешащего из класса в учительскую, а оттуда еще куда-то, с вечно озабоченным и страдальчески сморщенным лицом.
Любимыми словами Тараса Федоровича были «хорошо вам!». Ими он начинал и заканчивал любой разговор, раз и навсегда убедив себя, что нет на земле должности более обременительной, чем заведование учебной частью в средней школе. Светлые минуты приходили к нему лишь дважды в год, когда он садился составлять очередное расписание.
Расписание было для него и источником вдохновения, и предметом постоянной и законной гордости, ибо наш завуч несомненно являлся виртуозом своего дела. Как настоящий волшебник, извлекал он из хаоса часов свободные дни и ликвидировал нелюбимые всеми «окна». Я убедился в этом, получив второй выходной при двадцатичетырехчасовой нагрузке.
Показывая мне исписанный и исчерканный лист нового расписания, Тарас Федорович был похож на Кио, только что распилившего на ломтики свою молоденькую ассистентку. Я же напоминал мальчугана, который со страхом дергает маму за рукав и спрашивает, что же теперь будет с тетей. Потому что, откровенно говоря, я не ожидал такой нагрузки сразу и не был уверен, что справлюсь с ней.
Но Тарас Федорович думал иначе.
— Работайте, молодой человек, работайте! Сейте разумное, доброе, вечное. Хорошо вам! — добавил он, будто сам уже сеять не мог.
И, не дав мне возразить, завуч умчался, сунув расписание под мышку и привычно подстраховав ладонями живот…
Не менее колоритной фигурой была Прасковья Лукьяновна, самоуверенная старуха с сиплым, прокуренным голосом. Даже в жару она носила толстую вязаную кофту, цветом и покроем похожую на потемневшую от времени музейную кольчугу. Преподавала Прасковья (за глаза все называли ее только по имени) химию и биологию. Наверно, эта близость к природе выработала в ней манеру выражать свои мысли прямо и грубовато, нарочито пересыпая русскую речь украинским словцом.
— Здравствуйте, юноша, — сказала она, бесцеремонно оглядев меня с ног до головы. — Небось, героя из себя корчите, что приехали в нашу дыру?
Я немножко оробел.
— А мы вот побачим, що вы за герой. Посмотрим, как вы работать будете! Понятно?
И стряхнула желтым пальцем пепел с толстой папиросы.
И, наконец, Виктория, говоря на преподаваемом ею языке, «инфант террибль» нашей образцовой школы…
Появилась она в учительской тридцатого августа. Шумно распахнулась дверь, и я увидел нечто совершенно непохожее на учительницу в моем представлении. Таких девиц мы неустанно прорабатывали на комсомольских собраниях. Нестерпимо яркая, от бронзовых, несомненно природного цвета, волос до красных модных босоножек на длинных ногах, она была красива южной броской красотой и ничуть не скрывала ее.
Виктория остановилась на пороге и сказала всем громко:
— Здравствуйте! Вот и я. Заждались?
И сразу, не слушая, что ей будут отвечать, подошла к Тарасу Федоровичу:
— Вы, конечно, надеялись, что я не приеду?
— Почему «надеялись»? Разве я к вам плохо относился?
— Что вы, дорогой наместник директора в учительской! Вы лучший из завучей и наверняка приготовили для меня лучшее из своих расписаний!
— Хорошо вам! Ездите, катаетесь, а я сиди, готовь расписание!
— Вы не сидели, Тарас Федорович. Вы парили, как поэт, на крыльях вдохновения.
И она рассмеялась.
Тарас Федорович только горестно взмахнул руками, а Прасковья отвернулась к окну и усиленно запыхтела папиросой.
— Что это за стиляга? — спросил я у Андрея Павловича, который молча посмеивался.
— Преподавательница французского языка Виктория Дмитриевна Хрякина. Между прочим, дочь крупного работника.
Я удивился:
— Что ж ее папа поближе к себе не устроил?
Ступак пожал плечами:
— Пути господни неисповедимы. Может быть, судьба привела ее в наш город специально для вас.
— Нет уж, избавьте! Виктория Хрякина, на мой взгляд, слишком смелое сочетание.
— А Виктория Крылова? По-моему, ничего. Подумайте на всякий случай.
Мы оба, конечно, шутили. Мне было не до Виктории, я думал только о своем первом уроке. Конечно же, трусил, и трусил не зря: педагогике в нашей университетской программе отводилось место бедного родственника. Считалось, что главное — хорошо усвоить предмет, а педагогические навыки придут с опытом. Практика наша состояла из какой-то пары уроков. Да разве это были уроки? Обыкновенные самодеятельные спектакли, где каждый с грехом пополам ведет свою простенькую роль! Настоящие уроки казались мне тогда бесконечно далекими…