Граница надежд

— Прочти вот это! — и будто бы поставил точку в их разговоре. Так, по крайней мере, могло показаться на первый взгляд. Однако Ярослав сделал это, чтобы принять лекарство, которое он достал из портфеля.

«Столько вокруг девушек, — думал Ярослав, — а он, как клещ, присосался к замужней женщине... Драган прав. Ведь эта женщина готова и купить и продать нас, даже глазом не моргнув. Вместо того чтобы решительно порвать с ней, он еще раздает пощечины. Он просто обезумел. Пьет и впадает в неистовство. Может ли такой человек правильно рассчитать свои силы? Позволяет себе рассуждать о новых временах, а сам спит с женой человека, до недавнего времени бывшего его хозяином. Как он может? — Ярослав принял последнюю пилюлю, краем глаза следя за Велико. — Он забыл стыд, потерял совесть, а еще требует уважения к себе...»

Лист бумаги дрожал в руке Велико. Он читал, перечитывал письмо не потому, что не понимал, о чем там идет речь, а просто хотел выиграть время. Он никому не говорил об их любви с Жасминой, а выходит, они все знали и о встречах, и о том, как все началось... И они осуждали его, осуждали и ее. В письме говорилось, что он презрел общественные нормы морали, что он подает плохой пример, что у него неправильный классовый подход. Строчки обвинения множились и способны были убедить и самого несведущего человека в том, что он, Велико, совершает преступление. Ну что он мог бы ответить, что сделать? Только смять эту бумагу и плюнуть на их нормы поведения, на их заботы о его морали. Да что это за жизнь, если в ней нет безумств любви? Нет, нет, это не жизнь! Тогда что же?

Велико бросил письмо на письменный стол Ярослава и спросил:

— Когда я должен отказаться от нее: сегодня, завтра или послезавтра?

Ярослав ничего не ответил. У него вдруг возникло почти непреодолимое желание ударить Велико.

— Я тебя спрашиваю, где и перед кем я должен посыпать голову пеплом в знак раскаяния? Не пошлете ли вы меня в какой-нибудь монастырь для поста и молитв во искупление моих грехов? Хорошо, хорошо, не волнуйся! От вас я хочу одного: скажите мне, какой из богов самый милосердный, чтобы я ему помолился, ведь у меня осталось не так уж много времени — есть и другие дела...

— Ты перестанешь наконец? — спросил Ярослав.

— Нет, не перестану. И на том свете не перестану. Увидели, что у слепого остался один глаз, так решили и его выколоть. Вы знаете эту женщину? Знаете, кто она такая, что она за человек? Знаете, что такое любовь, чтобы осуждать? Я защищаю не себя, а любовь между людьми. Ну, она была женой офицера, аристократа. Ну и что же? Дальше что? Всякое начало имеет конец. Любое страдание ведет или к избавлению, или в могилу. Я не оправдываюсь, но и не признаю за собой никакой вины. Что бы вы ни предприняли, я от своих принципов не откажусь. Запомни это хорошенько!

Ярослав слушал его и думал: «Ну, совсем распоясался. В партизанском отряде он единственный ел корни растений, когда у нас не осталось ни крошки хлеба, и был выносливее других. У него поистине какая-то неразрывная связь с землей, он сросся с ней, и его невозможно от нее оторвать... Да и земля его не отпускает. Подкармливает его, чтобы он выжил...»

— У тебя ко мне есть еще что-нибудь? — прохрипел Велико. Он задыхался от нестерпимой жажды, но так и не заметил стоявшего на письменном столе графина с водой. Бессмысленность этого разговора была для него очевидной. «Он набрасывается на меня потому, что сам никого не любит... А существуют ли у любви границы? Если бы несколько лет назад кто-нибудь сказал мне, что я полюблю жену офицера царской армии, я убил бы его, а теперь понимаю, сколь ограниченно я воспринимал людей и их отношения между собой. Повсюду найдется что-либо такое, к чему можно придраться, но важно, чтобы в этом не было никакой грязи. Ох, как же ты далек от истины, браток, как далек...»

— От тебя несет трактиром. — Ярослав не оставлял его в покое и, по-видимому, продолжал бы в том же духе дальше, если бы не заметил, что на глаза Велико навернулись слезы.

Велико чуть было не заплакал, но сумел взять себя в руки. Он молчал, чтобы не вырвались наружу закипавшие в нем чувства.

— Запутал ты меня, — продолжал Ярослав. — Собрал все пороки и пытаешься доказать, что имеешь право так жить. Эгоист ты, и ничего больше!

— Вчера исполнилось десять лет с того дня, как убили моего отца, — сказал Велико.

Ярослав поразился перемене в его голосе. Перед ним стоял человек, раненный чем-то сугубо личным, чем-то таким, чего никто не мог у него отнять и в чем никто не мог бы ему помочь.

— Его могила заросла бурьяном. На ней даже креста не осталось. А я любил отца. Он был сильный и никогда не впадал в отчаяние. Его убили из-за одной паршивой подковы. Я был еще совсем слабенький, не мог ему помочь. Но сейчас я никого не боюсь... Знаешь, с каким остервенением я вырывал бурьян на могиле, бурьян, который мог уничтожить последние следы, и никто бы не узнал, что под ним лежит человек. На моих руках проступила кровь, но я выдрал все эти сорняки до последнего ростка, и мне показалось тогда, что я освободил душу от какого-то тяжелого бремени. Привел в порядок могилу отца, пусть он спокойно лежит хотя бы в гробу, а вернувшись, взял и напился. Десять лет прошло, а как будто это случилось вчера...

— Ты побывал на батарее? — Ярослав хотел оторвать его от мрачных воспоминаний, а вместо этого навеял другие, еще более тягостные мысли. Ему нечем было утешить Велико.

— Я пришел прямо к тебе. Теперь пойду и на батарею. Если бы там были одни солдаты, все было бы проще, но... Иногда весь кипишь от негодования, невольно замахнешься, а вы сразу же в крик: «Не извращай нашу линию!» Уйду, не беспокойся. Никто не видел меня пьяным и не увидит. Клянусь тебе именем отца! — Велико тянуло поговорить по душам, как это бывало прежде, не думая ни о времени, ни о должностях, которые они занимают. Он повел разговор в резком тоне потому, что так его встретили. От этой словесной перепалки у него остался неприятный осадок. Ведь он знал, что где-то в глубине души Ярослав ему сочувствует и даже понимает его.

Да, так оно и было. Как всегда, Велико обезоружил его своей откровенностью. Ярослав уже готов был защищать его, бороться за него, хотя понимал, что не имеет никакого права поддаваться чувствам. Ему предстояло самое неприятное — рассказать Велико о побеге солдат.

— Я-то тебя понимаю, но и ты должен меня понять, — начал Ярослав, все еще не решаясь приступить к главному. — Что бы ни случилось, ответственность за все несем мы: ты и я. Здесь тысяча человек. Мы должны выдержать, иначе все пойдет к чертям.

— Да кто сказал, что мы не выдержим? — повернулся к нему Велико. — Почему у тебя возникли сомнения? Потому что я полюбил женщину и выпил в годовщину гибели отца? Еще слишком свежи следы, оставленные нами в горах, когда мы были партизанами, чтобы мы смотрели друг на друга как враги. Я не откажусь от себя, но не откажусь и от вас, от всего того, что стало моей судьбой. Ну что ты так на меня смотришь?

— Вчера, когда уже смеркалось, бежали трое солдат из вашей батареи, прихватив с собой замки четырех орудий. Вот почему я тебя искал, вот почему вызвал в такую рань, — выпалил все сразу Ярослав.

Велико даже не шелохнулся. Только зрачки расширились, а глаза приобрели стеклянный блеск.

— Все так сложно, — добавил Ярослав. Он неизвестно для чего снова открыл портфель и, к своему удивлению, увидел, что там, на самом дне, рассыпались и перемешались все его лекарства.

— Ну а что потом? — едва слышно спросил Велико.

— Всю округу подняли на ноги. Никаких следов. А Драган... хочет любой ценой встретиться с тобой.

— Это ему не удастся! — Велико решительно направился к выходу.

— Подожди! Что ты надумал? — заторопился за ним следом Ярослав, но так и не получил ответа. Дверь захлопнулась у него перед носом, и он понял, что им, в самом деле, больше нечего сказать друг другу.

На лестнице Велико остановился, чтобы перевести дух. Выходя на улицу, почему-то снова обратил внимание на колонку и струящуюся из нее воду. Он подошел и напился. Вода полилась по шее, по куртке, но Велико этого не заметил. Словно в его груди пылал огонь и он пытался его погасить... Он оказался один против всех. Один!..