Листопад

— Зачем тратить патроны? — крикнул кто-то в толпе. — Такого гада надо вешать!

— Не найдешь добровольцев руки о него марать, — возразил ему боец с перевязанной ладонью.

— Самая легкая смерть — от пули: чирк — и готово.

— Пули побереги для четников.

— Этот ничем не лучше четников. Он обошел все армии, какие есть в нашем государстве. Удивляюсь, почему его к нам приняли.

Пока бойцы рассуждали таким образом, Зечевич смотрел на Чарапича и его стало охватывать сомнение, правильно ли он поступает.

— Слушай, Влада, если надо, я готов отвести его до первого поворота, — предложил один из бойцов, заметив, что Влада заколебался.

— Хорошо, пусть будет так, — отбросив сомнения, решил Зечевич. — Только отведи его подальше от деревни, чтобы народ не говорил, что партизаны убивают друг друга.

В горле у Чарапича вдруг булькнуло, словно он пытался что-то проглотить, и он глухо зарыдал. По его щекам потекли слезы.

Зечевич в последний раз посмотрел на Чарапича и зашагал к школе. Навстречу ему бежала Гордана в расстегнутой куртке и без шапки.

— Влада, ты что делаешь? Разве так можно? Нельзя без разрешения комиссара.

— Все можно, когда надо, Гордана, — ответил Зечевич, — возвращайся назад и занимайся своим делом.

— Смотри, отвечать придется.

— За кого? Черта с два! — Зечевич повернулся к бойцам, которые все еще стояли вокруг Чарапича, и крикнул нервно: — Долго будете возиться? Или вам, интеллигентикам, руки не хочется пачкать?

Один из бойцов снял с Чарапича брючный ремень и завязал ему руки. Павле больше не сопротивлялся. В его глазах заледенел страх. До сих пор ему все казалось, что с ним шутят.

Когда Чарапича повели к лесу, Зечевич продолжил свой путь к школе. На душе у него было неспокойно. «Надо ли расстреливать человека за сто граммов хлеба и ложку постной фасолевой каши? — спрашивал он себя и, немного поколебавшись, ответил: — Надо. Тот, кто сегодня оставил товарища без обеда, завтра может послать ему пулю в спину. С паразитами следует поступать решительно».

Зечевич оглянулся и опять посмотрел на фигуру Павле, которая безвозвратно удалялась, становилась все меньше в сероватом свете позднего дня.

Близился вечер. Ландшафт менял свои дневные краски, и создавалось впечатление, будто все вокруг погружается в бездонную пропасть. Линия горизонта, придавленная низкими облаками, терялась из виду. Несколько бойцов о чем-то спорили около школы. Зечевич миновал их, поднялся по ступенькам крыльца и, когда взялся за ручку двери, услышал глухой звук одиночного выстрела.

Этот выстрел слышал и Лабуд, бежавший со всех ног к лесу.

«Опоздал», — подумал Лабуд, но не остановился, пока не оказался лицом к лицу с Чарапичем. Тот был еще на ногах. По его лицу текла кровь. Когда Лабуд встретился с ним взглядом, ему показалось, что Павле презрительно усмехнулся.

— Кто стрелял?! — крикнул Лабуд. — Я спрашиваю, кто стрелял? — повторил он, словно на данный момент это было самое главное. — Развяжите его, — приказал он.

Боец, который только что произвел злосчастный выстрел, вытащил нож и покорно разрезал ремень, которым были связаны руки Чарапича.

— Бинт есть у кого-нибудь? Быстро позовите санитарку, надо кровь остановить.

Один из бойцов направился к школе. Он не спешил.

— Не надо, Лабуд, — сквозь стиснутые зубы с трудом прошептал Павле. — Так будет лучше… Я не хочу… Дважды не умирают.

Голова Чарапича обессиленно упала на грудь, левая нога подогнулась, он захрипел и ткнулся лицом в снег.

Наступила тишина. Партизаны бесстрастно и равнодушно смотрели на расстрелянного. Кто-то принес лопату, молча разгреб снег, под которым стояла вода, и начал копать могилу. Земля была мягкая.

Лабуд машинально смотрел, как быстро углубляется могила, затем повернулся и пошел назад, к школе, думая о том, что, возможно, рота в последние дни нуждалась в чем-то подобном, вроде этого выстрела. А что, если этот выстрел убил у людей последнюю надежду? Все могло быть. Это был первый случай самосуда не только в роте, но и в отряде, и никто пока не мог предвидеть его последствий. Может быть, он выведет людей из состояния депрессии, которая, как паутина, незаметно опутывала их, или, наоборот, усилит сомнения и колебания.

В роте никто не спал. Бойцы, разбившись на группы, возбужденно переговаривались, вспоминая все прегрешения Чарапича. Уловив по настроению бойцов, что они осуждают Чарапича и категорически отделяют его от себя, Лабуд не стал вмешиваться в их разговор. «Они все понимают как надо, — с удовлетворением подумал он. — Если кликну добровольцев на трудное дело, уверен — все пойдут, как один».

Лабуд незаметно вышел на улицу. Низко над школой плыли темно-серые облака, набрякшие от веды и снега. В углу школьного двора у навеса Космаец колол дрова и складывал их в поленницу. Он выполнял эту работу с явным удовольствием. Ему было жарко, и он снял куртку, оставшись в одной рубашке. Рядом, по другую сторону забора, наблюдая за Космайцем, стоял часовой и время от времени перебрасывался с ним фразами.

— Послушай, парень, зачем тебе столько дров? — с усмешкой спросил часовой. — Не думаешь ли ты здесь зимовать?

Космаец отложил топор и ладонью отбросил прядь волос с мокрого лба.

— Какая зимовка? — Космаец поплевал на ладони и вновь взялся за топор. — Знаешь, как положено у православных: после похорон обязательно бывают поминки. Для того и дрова.

— Богатые ли будут поминки?

— Каков поп — таков и приход. Каков покойничек — таковы и поминки, — ответил Космаец и продолжил свое дело с еще большим усердием.

Лабуд наблюдал за Космайцем и думал о том, почему он так любит этого озорного, всегда веселого и не по годам зрелого юношу. «Как он здорово ему ответил! Каков покойник — таковы и поминки». Лабуду хотелось подойти к Космайцу и обнять его. Всегда при виде Космайца он вспоминал свои юношеские годы, себя в шестнадцать лет.

«Прошлое не вернешь, — думал Лабуд. — Оно быстро забывается. Случай с Чарапичем — тоже уже прошлое. Завтра о нем уже не вспомнят, как не вспоминают о грязи, которую счищают с сапог перед входом в дом».

За одной из школьных парт, вынесенных из школы на улицу, в глубокой задумчивости сидел Влада Зечевич, подперев щеки ладонями. С первых слов разговора с ним Лабуд понял, что Влада считает себя правым и не намерен каяться.

— Поступил так, как требовалось, — не поднимая головы, резко сказал он. — Деморализацию надо пресекать в зародыше, и предателей нечего жалеть. Если мы с тобой станем подлецами, пусть и нас расстреливают.

— А ты уверен, что он был нашим врагом? — спросил Лабуд.

Влада гневно посмотрел на Лабуда.

— Сам знаешь, что тот, кто не верит в нашу победу, — тот наш враг!

— Трудно, да и рано еще говорить о победе. Все видят сейчас, что мы терпим поражение, несем большие потери, отступаем, — сказал Лабуд. Он не намеревался поколебать Зечевича в его взглядах, ему хотелось вызвать его на откровенность. — Должен заметить тебе, — продолжал он, — что даже среди коммунистов некоторые стали терять надежду. Кроме того, на людей неблагоприятно действуют разговоры о том, что отряд на днях должен покинуть этот район. Далеко не все уверены, что им удастся когда-нибудь вернуться назад.

— А ты сам веришь, что вернешься?

— Если бы не верил, остался бы здесь, невзирая ни на что. Мы должны уйти отсюда. Необходимо сохранить отряд. Здесь с каждым днем становится все труднее, а будет еще хуже. Многие этого не могут понять и поэтому начинают сомневаться в правильности действий командования.

— Я не признаю тех, кто колеблется, и не желаю иметь с ними ничего общего. Мы должны освободиться от балласта, сейчас для этого самое время. Видел, наверное, не раз, как фасоль варят. Когда она закипает в котле, наверх выбивается густая пена, которую хозяйка аккуратно собирает поварешкой и выбрасывает. Так и мы должны поступать, чтобы очистить наши ряды. Пусть нас останется меньше, зато мы будем сильнее. Увидишь, что после расстрела Чарапича все колеблющиеся уйдут сами. Даже если их окажется десять человек, мы от этого только выиграем.