Космаец

Вдруг что-то ухнуло, где-то в стороне разорвалась одна бомба, затем вторая, третья. Над землей поднялись столбы черного дыма. С неба полетели снопы трассирующих пуль. Торопливо гасли партизанские костры, бомбы стали падать в беспорядке.

— Немцы бомбят, — раздался чей-то испуганный голос. Фраза закончилась смачным сербским ругательством.

Космаец бежал через поле, придерживая руками пистолеты, которые болтались на поясе; он отбрасывал их за спину, спеша туда, где было собрано вое добро. Вдруг перед его глазами метнулось пламя, громом ударило в уши, и воздушная волна отбросила его в сторону, как мяч. Он несколько раз перевернулся через голову и, не теряя сознания, почувствовал, что лежит у кого-то на спине, не имея силы подняться.

— Звонара, скажи, ради бога, ты жив? — немного придя в себя и осветив фонариком лежавшего под ним бойца, шепнул Космаец. — Что ты тут делаешь?

— Чтоб земля их кости выплюнула, — начал ругаться Звонара. — Шинель из-за них сжег. Холода наступают, дожди польют, а я в одной куртке остался.

Рядом со Звонарой на траве лежала пустая жестянка из-под керосина и куски сожженной шинели.

— Когда они появились, мне было нечего поджечь, вот я и полил шинель керосином. Ничего, они еще за это поплатятся.

Мимо них пробежали санитарки с носилками.

«Вот уже и раненые», — подумал Космаец и поспешил за санитарками туда, где собиралась рота.

Над носилками уже стояли несколько бойцов, все больше молодежь, они помогали Здравкице снять куртку с лежавшего на носилках бойца.

— Это тот паренек, который пришел в роту перед самым маршем, — говорил Шустер, расталкивая товарищей локтями, и, наклонившись над носилками вместе с санитаркой, пожал плечами. — Он, наверное, контужен, крови нигде не видать.

— Думаешь, контужен? Погоди, я дам ему нашатырю понюхать.

Через минуту Швабич открыл наполненные ужасом глаза и вцепился руками в носилки, словно кто-то хотел вытащить его из них. Прерывисто дыша, он спрашивал:

— Где они, где? Опять будут стрелять?

— Смотри, как испугался, — засмеялся Шустер и стал кататься по земле, — ой, а я и не знал, товарищи, что у нас в Сербии есть такие трусишки…

— Ну, что рот разинул? — оборвал его веселье Джока и, повернувшись к Швабичу, зашептал ему на ухо: — Я и не знал, что ты такой трус. Опозорил меня. А я еще сказал, что ты храбрый парень…

— Я хочу домой, Джока.

— Молчи, пока я тебя не излупил, как скотину, — злобно прикрикнул на него Дачич и повернулся к бойцам, которые, стоя в стороне, все еще посмеивались и подшучивали над Иоцей.

— Ну, что ржете, как лошади. У парня сердце слабое, вот он и потерял сознание.

— А мозги у него не слабые? — осведомился Шустер.

Шустер был красивый парень с длинными каштановыми волосами и круглым лицом. Он всегда готов был шутить и смеяться. За плечами он, как ранец, носил гармонь-двухрядку. Космаец сразу же назначил его ротным связным. Вместе с Шустером пошла в партизаны и его жена — черноглазая, коренастая, крутобедрая молодуха, которая очень быстро сближалась с людьми. Одета она была даже щеголевато: в короткую шерстяную юбку, из-под которой выглядывали круглые колени, и в желтоватую суконную куртку. В этом наряде она походила на городскую. Но Любица, как и все крестьянки, собирала волосы в пучок, поэтому для нее не нашлось подходящей шайкачи, и она ходила в красном платке, из-под которого выглядывали черные глаза и курносый нос. Любица, как и Шустер, умела играть на гармонике, хорошо пела озорные деревенские песни, потихоньку подмигивая парням. Ее назначили санитаркой в третий взвод, где политруком была Катица, они сразу же подружились и вскоре начали поверять друг другу свои сердечные тайны.

— Мой лоботряс увидел, сколько девушек в партизанах, так прямо с ума сошел, хотел один, без меня уйти, — усмехаясь, рассказывала Любица Катице. — Да я знала, что без гармошки он не уйдет, взяла и спрятала ее… А теперь пусть находит себе какую хошь змеюку — мне-то что. Вдовой не останусь, вон сколько парней на меня заглядывается.

Катица ничего не ответила ей на это, Любица смутилась и покраснела, она и сама поняла, что говорит совсем не то, что думает, и как раз этого она больше всего и боялась. Ее безумную любовь к мужу спрятать было совершенно невозможно. Каждая встреча делала их счастливыми. Глаза Любицы делались глубокими и серьезными, наполнялись каким-то необычным блеском. Она смотрела на мужа, и ее охватывала неясная тоска. Она пыталась что-то рассказать ему, но губы дрожали, точно предчувствовали скорую разлуку. Они долго молчаливо сидели на пне, вывороченном взрывом бомбы, и вспоминали минувшее.

— Лучше бы ты осталась дома, — заговорил первым Шустер, почувствовав, что затянувшееся молчание может обидеть Любицу.

— Прибереги свои наставления для себя, — дерзко ответила ему Любица и вскочила. — Мешаю тебе шашни разводить?.. Иди, делай, что хочешь, только уж мне не мешай, если я…

— Любица, да перестань ты, какие там тебе шашни?

Она не ответила ему, приподняла край юбки и, стоя перед мужем, вытянула вперед одну ногу и стала натягивать чулок, лаская свою ладную пухлую ногу, словно желая сказать Шустеру: «Гляди, бездельник, такую ножку любой парень не прочь ущипнуть». И когда он ничего не ответил ей, Любица повернулась к нему спиной, передернула плечами, как на холоде, и неторопливо пошла по лугу, глядя, как все ниже опускаются темные облака, а потом запела тонким, почти детским голосом. Рассердившись на мужа, она всегда пела одну и ту же песню: «Ты, собачка, не лай, моего милого не пугай».

Когда уже светало, начал моросить холодный осенний дождь. И в час, когда должно было выйти солнце, усталые и невыспавшиеся партизаны построились, и длинная, непрерывная колонна двинулась вперед. Кто-то затянул любимую партизанскую песню, ее быстро подхватили все. Песня и звуки гармоники летели над рядами и отдавались где-то позади, далеко в горах, а пролетеры спускались в долину Колубары, навстречу любопытным взглядам людей.

XII

Дорога петляла по маленьким мокрым лугам, пробивалась сквозь лесочки, пересекала узкие ленточки вспаханных полей, залитых дождем и туманом. Иногда колонна проходила через небольшие деревни, разбросанные вдоль дороги. Пестро одетые крестьяне с любопытством рассматривали эту молодую армию, бойцов ласково встречали у ворот, угощали хлебом, салом, творогом и сметаной, старики держали в руках бутыли с молодым вином. В деревнях было гораздо больше женщин, чем мужчин. Многие носили траур.

После чудесных осенних дней погода испортилась. Зарядили дожди. Всюду поблескивали глубокие лужи. Ноги вязли в грязи по колено. А дождь не переставал, лил день за днем непрерывно и монотонно.

— Ох, жизнь — жестянка! — вздыхали бойцы. — Вот где пропадает наша молодость.

Однажды после полудня немного прояснилось, дождь перестал, только грязь продолжала чавкать под ногами. Быстро поднимался пепельно-серый туман, и горизонт становился шире. Не прошло и получаса, как вышло солнце, мягкое и спокойное. И бойцы сразу повеселели. Шустер повесил гармонь на грудь, прошелся пальцами по белым клавишам, склонил голову немного в сторону и заиграл любимый «бечарац». Парни, стоявшие рядом, оживились, сбились в кучу и, притопывая по густой грязи, стали выкрикивать, как на свадьбе — полилась песня.

Закончив эту песню, Шустер долго молчал, опустив голову, ни на кого не глядя, и, будто жалуясь на судьбу, тяжело вздыхал. Он думал о тех днях, когда каждый вечер с гармошкой на груди, в обнимку с друзьями по нескольку раз проходил мимо двора Любицы и играл самые лучшие песни. Все осталось далеко позади, все можно было бы забыть, только Любица — это вечное воспоминание о прошлом. Она шагала рядом с ним плечом к плечу с винтовкой за спиной, в резиновых сапогах, которые он купил ей, когда последний раз был в Валеве на базаре. Как они нравились ему. Вот и сейчас он отстал на несколько шагов, чтобы полюбоваться на них издали.