После ночи — утро

Увидев Васенина, Семен Петрович прервал свой рассказ, поприветствовал его кивком головы.

— Вы как раз вовремя, молодой человек. — Вишникин всех, кто был моложе шестидесяти лет, называл молодыми людьми.

— У нас остается нерешенным весьма важный вопрос: кому сходить в гастроном за лимонадом.

Семен Петрович неожиданно закашлялся. Он кашлял долго, надрывно, содрогаясь всем телом и взмахивая руками.

— Я сейчас принесу. Глотнете — и пройдет.

Но через две минуты, когда он, запыхавшись, принес в охапке четыре бутылки, Семен Петрович уже сидел спокойно и разговаривал со своим собеседником.

— В каждом человеке, — говорил он, чеканя слова, — скрыт огромный запас потенциальной энергии. Не так легко его свалить разным хворобам. Взять, к примеру, мою персону. Рос я в интеллигентной семье, хилым. По пять раз в году болел. Стал взрослым — то же самое. Болезни будто специально за мной гонялись. Какие есть на свете — все во мне побывали. Бывало, чуть ветерком обдаст — пневмония. Залетит какой-нибудь новый индийский или там африканский грипп — с меня начинает. Когда попал на Колыму, думал, и полгода не протяну. А поди ж ты: восемнадцать лет протопал по вечной мерзлоте — и целехонек. Сейчас семьдесят первый пошел. Надеюсь еще пару семилеток своими руками пощупать. Вот так-то, молодой человек, — улыбнувшись, обратился он к Васенину.

Платон Николаевич с восхищением смотрел на изможденного старика, в котором еле теплилась жизнь. Васенин вспомнил, как он сам еще сегодня утром, задумавшись о своей жизни, упал было духом. Даже о смерти подумал. Ему стало стыдно смотреть в голубые и чистые, как родниковая вода, глаза Семена Петровича, и он отвел свой взгляд в сторону.

Опорожнив бутылки с лимонадом, несколько минут молчали, откинувшись на спинки скамеек. Невидимый за кустами, прошумел автобус, заскрипели тормоза, и улица ожила голосами. Какому-то карапузу, видимо, очень не хотелось покидать машину, и он звонкоголосо требовал:

— Мама, не хочу ножками! Поедем дальше. Ну, мама же!

Постепенно голоса удалялись. Первым нарушил молчание Вишникин.

— Как твой механизм, Николай Григорьевич? — обратившись к Сазонову, спросил он.

Тот вначале шумно задышал, приподнимая плечи при каждом вдохе. Так майский жук двигает крыльями, набирая силы для взлета.

— А что механизм… работает, — наконец заговорил Сазонов. — Почти все… паровозы… оборудованы.

— Наверно, машинисты тебя на руках носят?

Николай Григорьевич улыбнулся, и было заметно, что даже улыбка ему достается с трудом. Его мучила одышка. О изобретении Сазонова Васенин слышал от железнодорожников. До самого последнего времени машинисты маленьких заводских паровозов крутили тяжелый вал перемены хода вручную. К концу смены ныли руки от усталости. И вот Сазонов, будучи уже на пенсии, сконструировал миниатюрный воздушный реверс. Весь механизм под силу поднять одному человеку и можно вмонтировать на паровоз за каких-нибудь два часа.

Теперь машинист мог изменить направление локомотива одним пальцем. Как не благодарить старого машиниста за такой подарок!

Николай Григорьевич перевел дыхание и с легкой грустью в голосе сказал:

— Самому пришлось… всю жизнь… жилиться. Пусть другие… передохнут. Сейчас я ломаю… голову, как бы облегчить труд… нашим паровозным… котельщикам.

— Молодец, Николай Григорьевич, — оживился Вишникин. — Правильно ты говоришь. Пусть люди не увидят того, что выпало на нашу долю. Охранять их надо от этого по силе наших возможностей. Я вот тоже… книгу пробую писать. О том, как надо ценить жизнь. И вообще…

Васенин переводил взгляд с одного на другого, чувствуя, как по сердцу разливается теплота, и ему еще больше становилось стыдно за себя, за свое недавнее малодушие. Вот и они на пенсии, а, не в пример ему, не закрылись в мягкой духоте своих благоустроенных квартир…

V

Васенин задумчиво стоял около газона, когда его окликнул сзади чей-то шутливый голос:

— Платон Николаевич приноравливается цветы нарвать для Марины Ивановны?

К нему медленно, при каждом шаге наваливаясь на трость, подходил его давнишний приятель Иван Иванович Коржов. Пышный белокурый чуб да упругая покатость плеч говорили о том, что этот человек был бы сейчас еще в полном расцвете сил, если бы его не изуродовала война. Если смотреть на Коржова слева — это красивый мужчина лет сорока, с карими глазами, прямым носом. Полные губы и овальный подбородок. Но когда Иван Иванович поворачивался лицом к собеседнику, на него трудно было взглянуть без сострадания. Так обезображено было лицо. Большой — во всю щеку — горелый шрам оттягивал нижнее веко, от чего в его правом глазу навечно застыло грозное выражение.

— Здорово, старина, — поприветствовал Коржов. — Что-то давненько не наведываешься ко мне. Может, выборную должность получил у ветеранов?

— Получил, — вздохнув, согласился Васенин. — Только без голосования обошлось. Назначили.

— Кто назначил?

— Марина. Кому же еще, — серьезно ответил Платон Николаевич. — Сам не заметил, как прислугой в семье оказался. Дожил. Тьфу. — Васенин выругался и потряс сумкой: — Сейчас с базара. С человеком одним там познакомился, и душа заныла. Ты вот, Иван, никогда не работал, может, легче тебе одиночество переносить. А меня до нестерпимости в коллектив тянет. Будто не только душу — жизнь свою я там, в цехе, оставил.

Коржов, помрачнев, уставился в одну точку и стал чертить тростью круги на тротуаре.

— Ну-ну, не темней, — растерянно и ласково проговорил Васенин. — Не думал я тебя обидеть.

— Правильно вы сказали, — оттеняя каждое слово, неожиданно перейдя на «вы», проговорил Иван Иванович. — Мне действительно ни одного дня не пришлось работать. На фронт мальчишкой ушел, а вернулся калекой. Да что там работать — жить еще не пришлось. Мне сейчас сороковой идет, а еще не знаю, какая она — жизнь. Словом, в жизни я еще мальчишка голопузый — как мне не позавидовать!

— Ладно, Иван, успокойся. Черт меня за язык дернул — жаловаться тебе. Нашел кому. — И, чтобы отвлечь Коржова от неприятных мыслей, спросил: — Как у тебя дела с картиной, продвигаются?

Иван Иванович встряхнул чубом, просветлел:

— К концу движется. Месяца на два работы. На днях у меня были из союза художников. В октябре всесоюзная выставка. Советовали поторопиться. Может, подбадривают меня? Жалеют?

— Чего им жалеть? Я слышал, что работники искусств беспощадны друг к другу, если дело касается качества. Островский в каком состоянии находился, и то ему никакой скидки не было. А ты для художника, можно сказать, в полной форме. Руки и глаза целы, мозги на месте. Чего тебе еще?

— Мне за пятнадцать лет надоели бесконечные подбадривания: «Крепись, брат, не падай духом. Хуже бывает». Иногда мне такого подбадривателя укусить хочется. Как люди не поймут: не могут же уколы камфары поддерживать жизнь вечно. Когда-то все это во вред начинает действовать.

Платон Николаевич внезапно почувствовал сбойные, неровные толчки сердца, сдавил ладонью грудь.

— А мне эта самая камфара помогает, — невесело усмехнулся он. — Подбадривание нужно. Видишь, какая у нас с тобой разница.

— У тебя как со временем? — помолчав, спросил Коржов.

— В обрез, — ответил Васенин. — Суток не хватает для безделья. У следующих занимаю.

— Тогда пойдем ко мне. Работы свои покажу.

— Это можно, — охотно согласился Платон Николаевич.

Домик Коржова стоял недалеко от речки. Иван Иванович жил вдвоем с безродной старушкой, которую приютил у себя еще в сорок седьмом году. Отец и два брата Коржова погибли на фронте, мать умерла. Какой-то месяц не дождалась из госпиталя своего последнего сына. Оставалась еще сестра Ивана, но она жила в Красноярске, на родине мужа.

Первые годы Коржов не знал забот по хозяйству в доме: старушка успевала повсюду. Но последнее время она стала часто болеть. Иногда не вставала с постели по целому месяцу. Теперь за ней самой требовался уход. Трудно пришлось бы Коржову без помощи Натальи Васильевны, соседки.