После ночи — утро

— Красота! Жаль, скоро закончилась.

Платон Николаевич обернулся. Рядом стоял Василий Иванович Забалуев, бывший сталевар.

— Никак, сам Васенин к нам пожаловал? Здоро́во! — воскликнул тот, протягивая сразу две руки.

— А ты как сюда попал? — в свою очередь удивился Платон Николаевич.

— О брат! У меня уже новый стаж порядочный, — ответил Забалуев после шумных приветствий. — Третий месяц работаю. Миксеровым. К печи не ставят. Говорят: слабоват стал. За здоровье мое беспокоятся.

Васенин посмотрел на щупленькую фигурку своего друга, освещаемую неровным колыхающимся светом. По лицу Василия Ивановича пролегли глубокие жесткие морщины.

«Тоже состарился около печи, — подумал Васенин. — А какие еще его годы…» Ему захотелось сказать другу что-нибудь теплое, искреннее, но нужные слова не находились.

— Пришел посмотреть на свою старушку? — спросил Забалуев.

Платон Николаевич молча кивнул.

— Теперь нам только со стороны приходится смотреть, — вздохнул Василий Иванович и, приблизившись вплотную к другу, доверился: — А я частенько отсюда наблюдаю, когда наша плавку дает. Здесь тень, никто меня не видит. Ближе каждый раз стыдно подходить. Подумают: старик в лирику ударился. Разве молодым сейчас понять, как нам все это дорого? После до них дойдет. Ведь самое лучшее, что в нас было, около нее осталось. Бывало, как трудно приходилось — чуть ли не проклинал свою работу, а сейчас вот вспоминаешь — и стыдно.

— Ты хоть к ней ближе. А мне каково? — в тон другу заговорил Васенин. — Приняли бы меня — подсобником пошел. Лишь бы в своем цехе. Только врачи, каналья их душа, бумажку не дают. Перестраховщики. А без этой бумажки начальство и в ворота не пустит. Думают, дома я спокойнее буду. Больше проживу. Ничего-то они не понимают.

Друзья говорили тихо, забыв обо всем на свете, кроме своей печи, умышленно не называя ее своим именем. Говорили как о живом существе, самом дорогом и близком для обоих. Иногда глаза их встречались, и тогда они улыбались печально и устало.

Первым опомнился Васенин.

— Ну ладно, Вася, я пошел. От дела тебя отрываю. Закажет какая-нибудь печь чугун, а тебя нет на месте.

— Ничего. У нас сейчас по радио вызывают. Отсюда услышу.

— Я все же пойду, — сказал Платон Николаевич и показал на открытые ворота. — Смотри: светает.

И только сейчас вспомнив, зачем он сюда пришел, попросил:

— Принеси, Василий, газировочки. Налей в какую-нибудь посудину и принеси, а я уж здесь подожду. Не буду никому показываться.

— Газировки можно, — охотно согласился Забалуев. — Такой, какая у нас в цехе, нигде не сыщешь.

И, оглянувшись по сторонам, словно хотел сообщить важную тайну, добавил:

— А ты, Платоша, почаще сюда приходи, в мою смену. Вместе и будем смотреть на нашу «старушку». В четыре глаза. Приходи.

Несколько минут спустя Васенин шагал по улице домой. От выпитой газировки приятно пощипывало в горле и чувствовалась легкая свежесть во всем теле. Стояло полное безветрие. Из переулка вывернулся Коржов и приближался навстречу. В его руке белел завернутый в газету сверток. К удивлению Васенина, Иван Иванович был без своей трости. Поравнявшись, приятели пожали друг другу руки, помолчали, каждый занятый своими мыслями. Васенину было не до расспросов: он был весь занятый мыслями от посещения завода, но Коржов заговорил сам.

— В пионерский лагерь спешу. Вон там, за лесочком, — почему-то засмущавшись, сообщил он и показал глазами на свой сверток. — Вчера Наталья Васильевна там была. Оленька наказывала ей, чтоб я пришел.

Платон Николаевич впервые видел Коржова таким: он был не в силах сдержать счастливой улыбки, отчего на лице его собрались мелкие мягкие морщинки, а глаза светились откровенной радостью. Он был в таком настроении, что ободряюще похлопал приятеля по плечу:

— Не падай духом, старина, в нашей жизни много хорошего! Ну, я пошел. Надо успеть к подъему.

Платон Николаевич подумал: «Как может красить человека счастье!»

Он смотрел Коржову вслед, слушая, как в утренней тиши мягко поскрипывал его протез, потом повернулся к заводу, отыскал глазами трубу своей печи и сразу определил: бригада начала новую завалку, труба клубилась рыжим, «рудным», дымом. Дым поднимался выше и выше, будто сама труба росла на глазах, пока огромный, чуть изогнутый столб не уперся в самое небо.

Васенин отвернулся от завода и зашагал бодрым, размашистым шагом. Посвежело. Лампочки на столбах стали похожи на большие прозрачные пузыри. На ступеньках гастронома сидел бородатый сторож и попыхивал трубкой. Он был неподвижен, как изваяние, и дым окутывал его бороду.

Платона Николаевича охватило невыразимое чувство умиротворения. Все казались добрыми ему на этом свете, а сторож таким бесхитростным и простым.

Дома на стук, к его удивлению, сразу открыла жена. Молча оглядывала мужа, стараясь угадать его сегодняшнее настроение.

Платон Николаевич тоже задержался в дверях, в упор посмотрел на Марину. От ее посвежевшего лица пахло земляничным мылом. Васенин широко улыбнулся и шагнул вперед.

Марина легко вздохнула, ответила ему все понимающей, доброй улыбкой и заспешила на кухню, где весело потрескивала сковородка.

Платон Николаевич подошел к окну, одним взмахом распахнул створки. На кухню ворвался ворчливый шумок пробуждающейся улицы. Со стороны завода бил мощный фонтан лучей, первых посланцев наступающего дня.

ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС

Сон Василия Катункина оборвался на самом интересном месте: только что из-за стола встали гости и затихли с поднятыми бокалами, слушая доносившийся из радиоприемника бой кремлевских курантов…

Василий открыл глаза и с обидой посмотрел на жену.

— Подожди немного, Таня, сейчас… — бормотал он, снова закрывая глаза.

— Вставай, Вася, в поездку вызывают, — настойчивее проговорила Татьяна, дотрагиваясь до его плеча.

Василий встал. Он был высок, крутоплеч. Долговечная привычка сидеть согнувшись в паровозной будке несколько ссутулила его, раздвинула в стороны лопатки. Задубленное ветрами и морозами лицо с позеленевшими крапинками угольной пыли в порах казалось серым, и от этого он выглядел несколько старше своих тридцати пяти лет. Будучи еще под впечатлением сна, Василий невольно взглянул на стену. Там висел толстый численник, и на его первой странице красными буквами было написано: «С Новым годом, товарищи!»

«Если рейс пройдет благополучно — успею встретить», — подумал Василий.

— На какое время вызывают? — спросил он жену.

— На пять тридцать, — ответила та, переворачивая рабочую одежду на теплой плите.

Василий встал, умылся принесенной из сеней ледяной водой и начал одеваться. Он сидел на стуле посреди комнаты, а Татьяна поочередно, по одной вещи, подавала ему подогретое мягкое белье. Она взяла себе за правило: собирая мужа в рейс зимой, подогревать ему одежду. Ведь приятнее, идя на мороз, надеть теплое.

Покончив с бельем, Татьяна стала заворачивать мужу на дорогу продукты, раскладывая их по отделениям дорожного сундучка. Такие сундучки для хлеба, соли, книжек, мяса и даже котелка с супом есть у каждого паровозника. Их почему-то называют «шарманками».

— Ты, Танюша, конфеты для Оленьки не забудь положить.

Каждый раз по возвращении Василия из рейса их трехлетняя дочь требовала гостинцев от своего любимого зверька — зайки. Была ли колбаса, сахар или даже оставшийся хлеб — все это одинаково радовало ее.

Когда Василий, собравшись уходить, взялся за дверную скобу, Татьяна сказала:

— Ну, ты постарайся хоть до полночи вернуться. А то как Новый год — ты в поездке. Будто нарочно.

Василий пожал плечами:

— Ты же знаешь — не от меня это зависит. Какой поезд попадет, как его на участке пропускать будут. Мало ли задержек на железной дороге?

— Да знаю, — вздохнула Татьяна, — а все хочется жить, как люди живут.