Божьи безумцы

Сборщики винограда, возвратившиеся из Долины, сообщили, что на большой ярмарке в Бокере живо расхватали все ружья{14} (еще до того, как Шайла отправили на тот свет); стало быть, в Долине наши люди полны решимости не меньше, чем в горах.

Пришло пастырское послание монсеньера Флешье ко всем настоятелям и кюре его епархии; там говорится: «…требую принять решительные меры против «новообращенных», не желающих посещать церковные службы; однако же, когда приговор будет вынесен властями, нам ради завоевания доверия народа нашего иной раз не лишним окажется выступить предстателями за осужденных перед государем и из милосердия христианского исходатайствовать помилование, для тех, кто сего будет достоин…»

Епископ Мендский пишет своему духовенству:

«…напоминаю приходским священникам, что они обязаны вести наблюдение за имеющимися в их приходах новообращенными католиками, но необходимо также, чтобы именно католические духовные лица публично добились снятия части денежных взысканий, кои власти в скором времени наложат на новообращенных…

…духовенство должно следить за тем, чтобы всякую вину постигала кара, но, когда приговор будет вынесен, и только тогда, священник должен вступиться за осужденного{15}, дабы сим заступничеством заслужить его признательность или признательность его близких».

Сего, 8 августа, вторник,

около полудня

Замерло вдруг мое перо, ибо я услышал приятные звуки знакомой песни и узнал голос Везделаза, который, как известно, не может без песни вести своих мулов. Явился он из Пон-де-Монвера, стало быть, знает все досконально о смерти Шайла. Наш Везделаз даже вез, спрятав у себя на груди, под рубашкой, бумаги, найденные в обиталище сего Севеянского султана, — Авраам Мазсль пересылал сии грамоты нашим братьям в Колле. Мне очень хотелось сделать с них со всех списки, но мулы нетерпеливо фыркали и били копытом о землю, да и солнце уже спускалось к горе Кудулу, так что я успел переписать совсем немного. Желая побольше расспросить Везделаза, я ухватился за полу его плаща и не отпускал до тех пор, пока последний из мулов не перешел вброд речку Люэк — они эту дорогу хорошо знают. От рассказов его о подвигах восставших наших братьев я преисполнился воодушевления и особливо стыжусь сейчас столь легкого оружия, как перо, ибо всем существом своим жажду взять в руки мушкет. Скорее бы довести до конца предписанные мне записи, и для того готов я и сну ночами не поддаваться. Да простит мне бог, но, право же, не могу я дождаться того дня и часа, когда уйду к своим братьям в вольную Пустыню гор.

Сдох Шайла! Никто не заплачет о нем!.. Слыша, как взрослые произносят его имя, дети считали, что «Шайла» — это бранное слово. Кузнецам и лесорубам — людям, работающим во всю силу мышц, нужно бывает для размаха ругнуться и, не желая кощунствовать, они просто выкрикивают имя Шайла: «Эх, Шайла-сатана!» или «Шайла-плут!», «Шайла-гад!» Подумайте только, архипресвитер Севеннский, наш владыка, и вдруг его обзывают сатаной и гадом! Брань Эту мы слышали не раз, когда наши родичи, поплевав на ладони, хватались за рукоятку кирки, топора или заступа и принимались рыть землю и таскать булыжники, ибо гугеноты обязаны были отбывать «повинность по прокладке королевских трактов и проселочных дорог соответственно разнарядке среди податного населения прихода и способностей каждого; работы сии должны выполняться неукоснительно под страхом принуждения к ним солдатами гарнизона, и проводятся они по предписанию мессира де Бавиля и под надзором монсеньера де Шайла». И вот родителей наших отрывали от полевых работ в горячее время жатвы и заставляли прокладывать среди скал прославленные королевские дороги — ровные и широкие пути, которые, однако, не соединяли меж собой малые наши городки и селения, но проходили далеко от них в горах и служили для наблюдения за ними и обстрела их из пушек в случае надобности.

Миссионеры в сутанах или в кирасах, соглядатаи аббата Шайла, непрестанно следили за нами, прислушивались, не поют ли где псалмы, готовы были схватить Дельмаса-слесаря за то, что он совершает великий грех — работает в день церковного праздника, или донести на Рьеторов из Доннареля, что у них водятся в доме книги, или притянуть к ответу супругов Тафанелей, счастливо проживших в браке пятьдесят лет, но не имеющих благословения римско-католической церкви и, следовательно, виновных в разврате и незаконном сожительстве; наброситься и на их детей и внуков, объявить их незаконнорожденными; никто не может сравниться с этим крапивным семенем, с этой нечистью, подосланной Шайла, в искусстве отыскать какую-нибудь неправильность в наших книгах записи рождений, для того чтобы отстранить наследников или отобрать в казну все добро умирающего ввиду его отказа совершить перед смертью обряд соборования; по пятницам обнюхивают они острым своим носом, словно голодные псы, котлы в гугенотских кухнях — не варится ли там в сей постный день хоть малая говяжья косточка; а приходские священники по наущению Шайла нарочно неразборчиво произносили фамилии «новообращенных», делая перекличку перед мессой, и, добившись, чтобы гугенот но ответил: «Я здесь», тотчас же налагали на него кару — ставили, например, к нему на постой злую солдатню, а уж та знала, как лишить провинившегося сна{16}.

Но вот наконец Шайла убили, — возвратилось в ад исчадие ада. Прекрасная весть! Просто не верится! Порешили его неделю тому назад. Сотворили суд над палачом в сутане* над тем, кто собственными своими руками пытал людей, вздергивая их на дыбу, им самим придуманную; покарали того, кто после пыток выносил приговор и надзирал за совершением казпи, а затем, как дотошный казначей, не успокаивался до тех пор, пока самолично не составлял счет издержек по перевозке, дорожным расходам, оплате сопровождающей стражи, содержанию в темнице, допросу в застенке, не забывал также включить в них стоимость судебного решения и плату палачу и всегда следил за тем, чтобы все, сколько насчитал он, все до гроша было уплачено сыном или вдовой повешенного, или колесованного, или заживо сожженного на костре…

А ведь уже лет десять назад наши молодцы могли бы живо прикончить его в тот день, когда Шайла ехал на муле без охраны и напоролся на наших крестьян, сопровождавших проповедников — Оливье, Романа и Кюэ, — наших было не меньше полсотни. Случилась сия встреча в горах, на Кап де л’Опитале, в распрекрасном пустынном уголке. Разумеется, и наши ему предъявили счет за всех, кого он судил, штрафовал, пытал и казнил лютыми казнями, и объявили, что вот тут же на месте они без долгих разговоров в уплату за такие убытки возьмут с него сущую мелочь — перережут ему глотку, только и всего.

И тут архипресвитер Севеннский стал таким смиренным, что наши люди у него спросили, в самом ли деле он пресловутый Шайла? Заверив их, что ошибки тут нет никакой, он тотчас же благочестиво и торжественно возвестил, что бог Запрещает убивать людей.{17}

Пастухи, пахари, виноградари, возчики, прасолы, шерстобиты, погонщики мулов, славные ребята, работавшие в овчарнях, в кузницах и на мельницах, ошалели и, вытаращив глаза, уставились на него — все искали, где же у него дьяволовы клыки, рога и копыта, а видели перед собой такую толстую, славную рожу, какую не редкость встретить в Жеводане{18}. И совсем не был он изможденным, желтым, как католические миссионеры, вернувшиеся из Сиама, — нет, физиономия у него такая же красновато-коричневая, выдубленная горными ветрами, как и у тех, что столкнулись с ним, и глаза у него не походили на зеленые оливки, а были круглые и покрасневшие, как у пастухов в горах, и спина сутулая, как у старых крестьян, что всю жизнь копаются в земле.

Мне навсегда врезалось в память, как на посиделках, когда заговорили о встрече на Кан де л’Опитале, возчик Старичина, вздохнув печально, сказал: