Владлен Бахнов

Комиссия, не выходя из-за стола, снова удалилась на особое совещание. И через минуту председатель зачитал:

— Обсудив заявление Петровой Валентины Ивановны и тщательно проверив изложенные ею факты, особое совещание постановило: так как истица по объективным, не зависящим от нее обстоятельствам действительно не ви дела жизни, на которую она как всякий человек имеет право, а также учитывая заслуги истицы, выразившиеся в ее безграничном терпении, комиссия считает возможным дать Петровой Валентине Ивановне вторую жизнь, а все расходы отнести за счет государства.

…Вера Павловна не сразу поняла, что пришел ее черед и что на трибуне стоит она сама. Пока Вера Павловна отвечала на вопросы, она помнила рассказ старухи о квартире с лоджией и о жизни, как-то прошедшей мимо, и ее не покидало щемящее чувство вины. Комиссия совещалась дольше обычного, и наконец председатель сказал:

— Особое совещание считает, что из-за несправедливо перенесенных страданий истица Вера Павловна Рахметова имеет право на вторую жизнь.

И Вера Павловна, не испытывая радости, пошла с трибуны, но затем поспешно вернулась.

— Я прошу комиссию вернуть мне мое заявление, — твердо проговорила она. — Я не хочу, я отказываюсь от вторичной попытки. Мне очень хотелось бы жить, но я боюсь, а вдруг моя бессмысленная жизнь повторится. Я боюсь.

И Вера Павловна, не глядя на комиссию, покинула трибуну.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Как жаль, что в нашем бесхитростном повествовании то и дело встречаются такие слова, как «заговор», «мятеж», «переворот» и опять «заговор». Мы бы с удовольствием отказались от подобных слов и еще с большим удовольствием — от подобных действий. Ибо переворот может кончиться новым заговором, а новый заговор — мятежом. Но что поделаешь, мы всего лишь описываем современную историю, а она. как назло, состоит из таких событий, которые нам не по душе.

И даже пока мы пишем эти невинные строки, где-то происходит заговор и готовится переворот, а где-то уже совершился. И вот в это самое мгновение один из участников переворота назначается министром без портфеля. И, может быть, эта несправедливость так задевает его беспорт-фельное честолюбие, что он бросается с кулаками на только что назначенного министра финансов. Тот, обороняясь, хлопает его по голове своим министерским портфелем, а беспортфельный за неимением портфеля швыряет в коллегу массивную пепельницу. И назавтра министра финансов хоронят как героя, отдавшего свою жизнь в борьбе за светлое будущее…

А между прочим, зря обижается министр без портфеля. Неизвестно, кто в конце концов возьмет верх. И может быть, вот этот самый беспортфельный в итоге окажется Президентом. Кто знает!

Ведь вот случилось же такое в Бодливии. Делили там бывшие заговорщики, а ныне члены кабинета министров, ответственные посты. Делили, делили и не заметили, как один из их собратьев по заговору Македон Македонский остался не у дел. И когда обнаружилась эта досадная неувязка, все заговорщики, будучи в душе незлыми и справедливыми, как-то сконфузились. И тогда, кажется, министр караванных путей сообщения вспомнил:

— Господа, а ведь Македон Македонский, если я не ошибаюсь, был в прошлом артистом…

— Как же. как же! — откликнулся министр коневодства. — Я даже помню, как он выходил на сцену и говорил: «Лошади поданы!»

Министр коневодства помнил все, что касалось лошадей. И в данной ситуации это оказалось очень кстати, и все засмеялись:

— Ха, ха, ха! Лошади поданы! Ха. ха. ха!

— Так вот, господа, я что предлагаю? Раз уважаемый Македонский имеет прямое отношение к искусству, так не создать ли нам что-нибудь вроде министерства искусства и не назначить ли Македонского в это министерство руководителем?

Нужно отметить, что в данном случае лошадиный министр поступал очень благородно, потому что в Бодливии искусством традиционно ведало министерство коневодства и теперь министр по своей воле уступал лакомый кусок чужому дяде. Но кабинет министров с облегчением одобрил это предложение и тут же организовал какое-то мифическое министерство мифической культуры и отдал его Македонскому.

Македонский, рассчитывавший на что-то более солидное, обиделся, но промолчал. Он умел молчать, старина Македоныч. Не зря и роли у него в его актерском прошлом были почти без слов. Однако и эта затаенная обида, и создание никому, казалось бы. не нужного министерства — все это обернулось цепью коварных хитроумных заговоров. И в конце концов премьер-министра нашли утопленным в его загородном бассейне, и вся власть в стране перешла к невиннейшему министерству культуры. И когда впервые собрался кабинет министров и члены его, рассевшись вокруг стола, почтительно уставились на Македонского, старина Македоныч сказал им фразу, которую вынашивал, тая до поры обиду и утешая себя тем, что в воображении уже сотни раз говорил ее и сотни раз представлял себе, как вытянутся рожи у министров, когда эту фразу скажет. И как только его братья по заговору уселись вокруг стола, ожидая, что будет дальше, он встал и сказал:

— Лошади поданы! — сказал он. И в ту же минуту двери театрально распахнулись и в комнату вошли какие-то молодцы в строгих капельдинерских мундирах. — Лошади поданы! — повторил Македонский, и министры, увидев нацеленные на них автоматы, поняли, что для них спектакль окончен.

А министерство культуры, захватив власть, сразу же стало издавать законы. Первый закон объявил, что Бодливия ни с кем не собирается воевать, и распускал вооруженные силы, источник заговоров, мятежей и непослушания.

Второй закон отменял все и всяческие налоги. Ликующие граждане вышли на улицы, неся плакаты «Вся власть министерству культуры!», «Да здравствует министерство культуры!» и «Министерству культуры — слава!».

А министерство между тем издало еще два. правда, менее значительных закона. Один обязывал достигших совершеннолетия граждан не реже одного раза в неделю посещать театры, а другой оповещал о временном повышении цен на театральные билеты.

Но первые два декрета вызвали такой восторг и такую благодарность широких масс, что на остальные законы граждане как-то не обратили внимания.

А между тем средняя стоимость одного театрального билета составляла теперь десятую часть зарплаты. И благодаря закону о еженедельном обязательном посещении театра в казну устремились денежные ручейки.

Министр культуры, он же премьер-министр, распорядился закупить в Штатах оружие для капельдинеров, пожарников и рабочих сцены. Делалось это, как объяснил по телевидению министр культуры, для того, чтобы зрители после третьего звонка не входили в зал, а также занимали места согласно купленным билетам.

Армии благодаря первому декрету теперь не было, так что вооружены в Бодливии были только капельдинеры и пожарники. Вскоре для поддержания порядка в театральных буфетах были вооружены также музыканты. Капельдинеры и пожарные образовали два самостоятельных боевых подразделения с соответствующими штабами и командующими, рабочие сцены составляли специальные боевые отряды, а музыканты — вспомогательные.

Таким образом, в каждой театральной яме расползался оркестр, который в то же время был стрелковым взводом. Командовали взводами кадровые дирижеры. Они терпеть не могли разболтанных штафирок, и по их приказу по утрам музыканты под четкие зычные команды бравых капельмейстеров и первых скрипок занимались шагистикой и, стоя по команде «смирно», ели глазами щеголяющих новой дирижерской формой и хромовыми сапогами строгих маэстро.

Некоторые музыканты время от времени еще играли на своих скрипочках, но стоило их отцу-дирижеру стать за пульт и махнуть палочкой — и они, не раздумывая, открыли бы огонь по зрителям.

Разумеется, и музыканты, и капельдинеры, и пожарники — в общем, все вооруженные силы — подчинялись министру культуры (он же Великий Маэстро, он же Генеральный брандмайор, он же Лучший друг рабочих сцены).

Билеты становились все дороже, но зрители, обязанные посещать театр не реже четырех раз в месяц, боялись роптать, потому что недовольных вызывали в местные отделы культуры, где с ними проводили беседы вкрадчивые капельдинеры. К тому времени капельдинеров насчитывалось больше пятнадцати дивизий. В уличной толпе то и дело попадались рослые, одетые в черную капельдинерскую форму здоровяки. Мундиры их были украшены аксельбантами и вышитыми на левом рукаве арфами. Вместо звезд на погонах красовались бронзовые театральные маски, символизирующие смех и плач, и по их числу, величине, а также по соотношению смеющихся и плачущих масок можно было определить чин капельдинера. Унтер-капельдинер носил на погоне одну плачущую малую маску. Штабс-капельдинер имел одну смеющуюся маску, а золотой погон Верховного капельдинера венчала одна большая золотая маска с таким непроницаемым выражением. что было ясно — кого-кого, а Верховного не проведешь!