Страница 26 из 110
Виверний с недоумением крутит головой. Ищет неуловимую цель, которая умеет ходить сквозь пламя. Нервно трепещут остатки крыльев. Промах, промах, но как такое может быть, я же лучший охотник, и где там делся этот, в белом, а ну-ка, стой…
— Стой…
Слишком тихо. Слишком медленно.
Слишком поздно.
Тот, кто нырнул в пламя, уже стоит у зверя за спиной. Рука уже вскинулась, выпуская в воздух — последний аргумент.
Стой, — беззвучно кричит Гриз, но губы предают и не желают пропускать даже шёпот, и всё равно шёпоту не догнать смерть, не остановить сталь…
Серебристый блик, прошивающий воздух.
И она снова рвётся вперед — наперегонки со смертью, вновь в сознание зверя, плевать, что без зрительного контакта, на одной только боли и на немом крике: «Стой и падай, падай!!!»
Йенх не слышит: он всё не может понять, как это он мог промахнуться. И смеются алые нити бешенства, и та-что-пастырь кричит внутри…
Потом в него ударяет небесной стрелой. Такие падают иногда вместе с водой с неба.
Острая, страшная.
В затылок.
Откуда только взялась, когда воды с неба нет и небо не рычит?
Колени слабеют, и кровь, кровь… своя кровь, во рту. Струйка стекает по спинным щиткам, запах щекочет ноздри. И становится как-то совсем пусто и всё равно, и алые нити истончаются и уходят, а земля такая близкая, соблазнительная, только холодная, тёмная какая-то…
И кричит внутри эта, пастырь. Ей, наверное, почему-то больно.
Губы спеклись, слиплись, как от крови, сжались, и во рту — соль и желчь, и пепел. Из пепла нужно подняться, колени дрожат, ещё рывок и ещё — и она стоит.
Вокруг догорает кружащийся мир, и по нему она делает шаг, два, три — чтобы быть вместе, не оставлять…
Проводить.
Гриз Арделл прижимается к теплому боку виверния — по боку волнами ходят судороги. Стершиеся от линьки чешуйки брони царапают руки.
Дрожащие пальцы ласкают бок и шею, вдоль которой тянется жесткий гребень.
Йенх тонко, недоуменно жалуется на боль — угасающее, чуть различимое «оууу…» переходит в тяжелые хрипы, и затылок саднит, только боль размывается и расплывается, оставляя холод, и усталость, и страх…
— Тихо, тихо, родной, мы вместе, я с тобой, всё будет хорошо, всё будет…
Почему-то страшно — наверное, зуб укусил сильно — и еще холодно, как в дождь, и хочется… маму…
Она, задыхаясь, шепчет ласковые слова, и навевает сны, поднимая в его сознании солнечные дни, дорогое прошлое, и пальцы цепенеют, зеленое в глазах мешается с алым, нестерпимая боль в затылке. Боль — ничто, ее можно забрать, перетащить на себя и похоронить в стенах своей крепости, если бы только так можно было забирать другое…
— Спокойно, малыш, спокойно…
Он в гнезде, и вокруг пахнет пеплом — это мама выжигала поляну для игр, только почему-то зябко и спать очень хочется…
— Спокойно, спокойно, ты просто уснёшь…
Мы будем с тобой, — шепчут травы, душистые и славные, к которым хочется прижаться. Мы с тобой, малыш. Всё хорошо, тебя больше никто не обидит, никто не испугает, ты просто устал, и нужно поспать здесь, в тепле…
Нужно поспать, он сильно устал, где-то там гаснут огненные, смешные, не властные больше нити, и боль утихает и убегает, ее прогоняют ласковые руки, и он соскальзывает из материнского гнезда в какую-то жидкую, глубокую черноту, чернота затаскивает и укрывает, и в ней, наверное, ничего плохого…
Только вот он что-то сделал неправильно, и вёл себя плохо, а этой, которая вместе, больно, а хочется — чтобы ей было хорошо…
— Тшшш, спокойно, спокойно, хороший мой…
Последняя дрожь, затихающая под пальцами, последний выдох и стон — как ответ на её шепот. Потом Йенха вырывают, забирают, уводят по темным, дальним тропам, а ей нельзя, потому что это слишком легко для варга — разделить не только боль, но и смерть.
Тяжёлое дыхание — со свистом, из сведенного судорогой горла. Сердце нужно заставить биться быстрее — оно только что замирало в унисон с чужим. Нужно заставить себя встать — она почти лежит, распластавшись по боку виверния, нужно… подняться на ноги, преодолеть дрожь, нужно… жить.
Мягкое чмоканье — из затылка виверния, из того места, где смыкаются крупные головные и спинные щитки — вырывается окровавленное, тонкое лезвие. Взлетает в воздух, повинуясь рывку серебристой цепочки.
И мановению руки убийцы.
— Это было опрометчиво, госпожа Арделл. Знаете, удар в глотку более надёжен, но раз уж мне пришлось довольствоваться слабой точкой в месте щитового сочленения… Никогда не знаешь, что может натворить животное в агонии. И оставаться настолько близко к нему…
Голос обманчиво мягок. Обманчиво лёгок. Ложится вокруг горла петлёй, и Гриз делает ещё выдох сквозь зубы — чтобы сбросить её.
В пальцах медленно затихает дрожь, когда она бездумно касается чёрного ручейка, стекающего по боку виверния. Ещё три выдоха сквозь зубы. Чуждый, хриплый, незнакомый голос:
— Нэйш. Убирайся отсюда к чертям.
Насмешливое хмыканье спереди и сверху. «А ты заставь меня».
Говорят — Провожатых Перекрестницы… тех, которых она посылает исторгать души из тел… можно умилостивить. Принести им жертву. Дать то, что приносит тварям в белых саванах радость.
Подарить боль. Кровь. Наслаждение страданием, которым они упиваются.
А ещё с ними нужно встречаться лицом к лицу. Испугаешься, опустишь взгляд — не уйдут совсем.
Потому Гриз сцепляет зубы и встаёт во второй раз. С руками, перемазанными в кровь Йенха. Внутри — чёрная, разъедающая пустота, и могильный холод, так всегда после касания смерти, рубашка в пепле и лицо в копоти…
Варг стоит напротив устранителя. Олицетворения чистоты и белизны: Нэйш ухитрился даже не запачкать костюм. В светлых, зачёсанных назад волосах путаются лучи солнца. «Клык» неторопливо протирает окровавленное лезвие своего оружия платком. Полностью ушёл в это занятие: на светлой стали не должно остаться ни капли крови.
— Насколько я понимаю, вы расстроены этим небольшим происшествием? Я уже говорил, — вам не стоит смотреть, когда речь заходит об устранении.
Алые пятна на белом платке, полукруги улыбки у губ, огненные отблески пляшут по броши-бабочке. Он не торопясь поднимает глаза — светло-голубой лёд. Сталкивается с её взглядом — воспаленным и упрямым.
— Понимаю, — продолжает негромко, — кодексы варгов, конечно. Желание… как это… облегчить участь? Вам проще было бы позволить мне нанести второй удар. Так было бы чище. Без агонии.
— Зачем.
Нэйш вскидывает брови, проворачивая в пальцах лезвие — идеально чистое, но словно вобравшее в себя отражение крови и пожаров.
— Ну, я полагал, вы стремитесь избавить животных от страданий.
— Зачем ты… вмешался.
— Потому что у меня были веские основания для устранения животного, — таким голосом обычно говорят с несмышлеными детьми. — Бешеный зверь, госпожа Арделл. Неуправляемый хищник. Огнедышащий. И люди под угрозой — конечно, с вами «панцирь» группы, но у меня были небольшие причины сомневаться в том, что господин Далли… Кейн, правильно? Что он сможет отразить атаку бешеного виверния.
«Или кого бы то ни было ещё», — прячется за лёгкой пренебрежительностью тона, насмешливым взглядом, брошенным на Кейна. Тот уже опустил руку с Печатью и теперь стоит с приоткрытым ртом.
— Я, — голос лезет из горла сосновыми иглами. Сухими, ломкими, — держала его.
— Правда? А со стороны выглядело так, будто вам нужна небольшая помощь. Так что я решил… ну, скажем, слегка прикрыть вам спину.
Улыбка, исполненная превосходства. Легкий жест — не стоит благодарности.
И пронизывающий холодом, следящий, нацеленный взгляд коллекционера: если сюда ткнуть — дернешься или нет?
Как мало шансов выдержать этот взгляд, когда хочется только закрыть глаза, сжаться в комочек… И каждое слово рождается в муках. Выходит на свет, заставляя горло сжиматься, будто при схватках.