Страница 25 из 110
Но алое бешенство брызжет в глаза, застит разум, огненные нити пожирают травяную поросль и шепчут жадно: взять, взять, взять, и крови, крови надо, острой и пахучей, и все люди — это жертвы, в них надо погрузить когти, свалить и растоптать, и валяться в крови, а ты уходи, ты мне только мешаешь, не мешай мне, надо крови, крови, крови…
Бешенство и безумие переплелись внутри, разливаются пламенем по венам, и хочется оскалить зубы и впиться, и раздирать, захлёбываясь с наслаждением тёплой и солёной жидкостью.
Но зелень прорастает в огонь — исподволь, проходя через пепел. Опаляет листву, но упорными, уцепистыми стеблями лезет вверх, хватает усиками, прижимается душистыми побегами, обволакивает шёпотом: это не ты, не ты, не ты. Вспомни мою ладонь на твоем гребне, и как ты робко фыркнул пламенем после лечения, и как жаловался мне на слишком тесную клетку, так что мы договорились, что ты никого не тронешь, а тебя переведут в просторный загон. Вот он — ты-прежний, навсегда внутри меня, как я внутри тебя, потому что мы неразделимы, так услышь же, коснись же, вспомни — какой ты…
Нити звенят и пахнут соленой, упоительной жидкостью, как те, которые загнаны в ловушку, ловушка — это хорошо, потому что они теперь мои, кровь, кровь, добыча, не мешай мне, нет, не мешай, клеток больше нет, а есть только эта, которая внутри, она помеха, помеху нужно убрать, нужно… крови… нужно…
Виверний делает ещё шаг. Тяжкий — вминая когтистую лапу в пепел, грязь и остатки травы. Вязкий — будто остатки травы вдруг поднялись и заплели ему лапы. Недовольно хлещет хвост: готов ударить, если кто-то из добычи вдруг осмелится помешать…
Гриз видит собой-оставшейся Кейна и остальных. Осевшую в обмороке у ограды даму — из-под задравшейся юбки смешно торчат кружева панталон. Мальчишку-вольерного, который бездумно, тонко завывает на карачках. Вспотевшего парня постарше, рядом с Далли: ладонь выдвинута в жесте Холода, а зубы стучат, будто холодно ему самому…
Самого Далли — на лице растерянность, ладонь с Печатью вознесена точно так же, для установки щита. Он решил страховать? Нужно было бы сказать — уходите, вот теперь, пока я держу его изо всех сил, потому что я не знаю, получится у меня или нет…
Но силы уходят на слияние сознаний. На то, чтобы держать. Вцепляться и тащить назад, из дикого, бездонного, кровожадного омута. Шептать бесконечное: мы вместе, это не ты, спокойно, спокойно… Вновь и вновь прорастать туда, в огненно-алый кокон со сладковатым запахом, дрожащий и звучащий жаждой крови. Иди, иди, иди, шепчет кокон, — она мешает, значит, она тоже жертва, так давай, сожги её, или растерзай её, дава-а-а-ай…
Йенх выпускает на волю рык — и заносит лапу, чтобы смести ничтожную преграду, и в глазах его плещется пламя, да нет, прорастает зелень, и как можно ударить, если она — теперь он, а он теперь с ней. И он поднимает лапу… нет, стоит спокойно, чуть подняв подбородок, а на щеке, кроме солнечных точек — еще полоска от сажи, то есть нет, он скалит клыки…
И там, в коконе бешенства, в восторге безумия, мелькает слабое сомнение, воспоминание… Запрет.
Надо крови, крови… но крови нельзя, эту кровь проливать нельзя…
Стадо не может пролить кровь своего пастуха.
Но нити звенят и дразнят, и щекочут, и ведут, и они говорят, что запретов совсем нет, уж как-нибудь обойдем и этот, нужно только убрать изнутри привязчивый шепот, он мешает, и нужно быть не вместе, и надо… не кровь, а пламя, да, пламя, глотка уже напряглась, давай же — и преграды не будет, она тоже жертва…
Стой.
Жертвы же не могут приказывать…
Стой, — стучит сердце… два сердца. Вместе. Стой. Стой. Стой. Это не ты. Ты не можешь. Ты не такой. Стой, стой, стой, стой…
И среди алых опьяняющих, зовущих нитей, кто-то встряхивается и просыпается, откликаясь на строгий голос внутри. Мгновенное касание разумов, растерянность: что я хочу сделать? Нет, стой, стой, это не я…
Виверний взревывает раздраженно и недоуменно, пятится, приседая на задние лапы. Фыркает пламенем в воздух, поджигает ещё не подожженные кусты, и огонь начинает плясать между деревьями, на досках, всюду…
— Боженьки! — стон Кейна Далли, огненный выдох задевает его на излете, бьется в двойной щит холода… щит становится одинарным, парень-вольерный, вскрикнув, трясет правой ладонью… но все живы, и никто не попал под огонь виверния напрямую…
Жар касается щёк, огонь вокруг запевает сумасшедшую песню в такт алому бешенству, а Йенх теперь пытается уйти в пламя, трясет головой — лишь бы не смотреть ей в глаза, лишь бы освободиться. Потому что она слабеет: вокруг слишком жарко, и трудно дышать, валятся на землю, прогорая ядовито-алым огнем какие-то сучья, огонь течет кровавыми ручейками по траве, норовит ужалить щиколотку…
А волны бешенства внутри, накатывают вновь, отталкивают ее и хохочут взахлеб: ты ничего не можешь, уходи отсюда, пастырь, не останавливай, меня никто не может остановить, я тут самый главный охотник, а охотнику нужна кровь, кровь, ты слышишь этот вечный напев, как хочется крови…
— Хочется крови, — чуть шевелятся запекшиеся губы, повторяя. — Тебе… хочется крови, да? Мы ещё посмотрим. Мы… посмотрим…
И пламя — стремительное, магическое — стыдливо опадает у ног — будто у стен крепости. А пальцы правой ладони разжимаются из кулака — все мокрые, делают стремительный бросок к поясу.
«Не остановишь!» — ликующе смотрят алые прожилки в янтаре глаз бешеного зверя. Чёрный зрачок расширяется, когда видит: ладонь в старых ожогах и шрамах достаёт с пояса маленький ножик. Внутри, нарастает и дрожит сомнение, и кто-то знакомый процарапывается навстречу ей сквозь бешенства: это я, теперь уже я, ты слышишь, помоги, мне страшно, я не хочу это, помоги!!
Но бездумные, багряные, колючие нити не желают отпускать, кривляются гнусно, прыгают: ты не остановишь, не сможешь, сильнее меня нет, кто сможет остановить меня?
Почему ты задыхаешься, та, которая вместе?
Потому что вижу ответ.
Слышу его чуткими ушами зверя. Ощущаю кожей… или чешуёй.
За пламенем, за звоном кровавых нитей, за хаосом и треском — размеренный шаг. От спокойствия которого холодеет и опадает пламя.
В груди у Йенха рокочет предупреждающее рычание, и красный хохот опаляющих нитей стихает на миг перед вспышкой любопытства: люди же не могут ходить в огне…
Но пламя распахивается, как занавес. Пропуская одинокую фигуру в белом. Взвиваясь за ее спиной алым плащом, подсвечивая сзади…
Смешно, — думает виверний Йенх, забывая, как хочется крови. Человек ходит в огне. Человек в белом. Человек не прячет глаз, значит — бросает вызов. Смотри, та, которая вместе, смотри как интересно — сейчас он станет нашей с тобой добычей. Мы узнаем её запах, попробуем на вкус… что? Ты пытаешься остановить меня, нет, нет, ты не можешь, меня не остановит никто, никто… где ты, пастырь?
Она бежит. Выдирается. Вырывается из сознания зверя, алые нити тянутся следом, обжигают, замедляют и запутывают, бешенство, которого она коснулась, хочет втащить в себя, уволочь и заглотнуть, но она рвётся на волю, потому что останавливать нужно уже не Йенха, останавливать нужно то, что страшнее, и ей нужен голос, нужен контроль над телом — чтобы стать между ними…
Йенх разворачивается, ударяет хвостом, победно ревёт, слишком рано: достал лишь тень. Десятки теней, которые расплясались вокруг гибкой фигуры в белой, легко нырнувшей под удар — десятки отсветов от пламени, двойников, и виверний смахивает одного ударом лапы — и не попадает опять, и выдыхает пламя.
Алый, распускающийся в воздухе всплеск. Гриз, которая едва покинула сознание зверя, приходится уходить в прыжке, в кувырке. Даже малый прямой ожог пламенем виверния может стоить жизни.
Она падает в вытоптанную траву и пепел, в бок впивается обломок загона, зола порошит горло, и она не может выдавить ни звука.
Может только видеть, приподнимаясь, опираясь ладонями о кружащуюся землю.