Обыкновенные люди

– Зачем тебе это? – оторвавшись от лепесточка, взволнованно посмотрела девочка.

– Я… – замялась Женя, почувствовав, что начинает плакать. – Я просто не знаю… Как быть дальше… Она… знаешь…

– Знаю, – спокойно произнесла девочка. – Твоя единственная подруга, – посмотрела она через цветочек на Женю, словно прицелившись.

– Тогда… – протерла намокшие уголки, – Может… ты отправишь меня к ней. Я так хочу снова увидеть ее. Больше всего на свете.

Девочка положила цветочек в кармашек платьица.

– Знаете, тетенька, – вдруг изменился ее голос, став по-детски беззаботным. – Вы, наверное, меня за кого-то другого приняли. Обознались, верно.

На горизонте появилась женщина.

– Мама! – крикнула девочка и побежала навстречу.

Женя подняла один из белых цветочков.

– Ничего не понимаю.

Сверкающая дверь

Женя смотрела, как июньский день переходит в июньский закат. Девятиэтажка напротив начала погружаться в него, уступая рассеянным столпам, опускающимся с неба. Особенно досталось окнам, их стеклянные лица покраснели, точно у них температура. Дома, что поближе к печке, испеклись в пряничные домики. Аппетитные и песочные. Закатное солнце определенно любит печеньки.

На подоконнике немного светло и немного одиноко – цвета морковного портфеля. Посмотрела вниз – переход тоже окрасился, позабыв, что когда-то был проклятой зеброй.

В следующий раз Женя увидела девочку в белом воротничке как раз на закате, когда та одиноко сидела возле большого стеклянного здания.

– Тебе, тетенька, поговорить не с кем? – спросила девочка, когда Женя, сняв наушники, подсела к ней на скамейку. – Или ты меня преследуешь?

– Нет, – ответила Женя.

– Знаешь, тетя, не стоит тебе преследовать меня, – помрачнела гимназистка, хладнокровно посмотрев темно-карими карьерами, от которых даже мурашки на локтях бросило в дрожь. Женя чуть не подпрыгнула, а носки, кажется, вспотели.

– А не то я Маме все расскажу, – вдруг смягчился детский голосок и вновь вернул себе семилетнюю легкость.

– Я вовсе не думала тебя преследовать… – почти оправдываясь, пролепетала Женя. – Кстати… А где твоя мама?

– Ушла.

– Ушла? А когда вернется?

– А вот это, тетенька, совсем не твое дело, – отстранено произнесла девочка. – Есть вопросы, которые имеют ценность, только пока остаются вопросами. Кто знает, что случится, когда ответишь на них, – покосилась гимназистка.

Женя замялась.

– Скажи… а как там… У нее там все хорошо?

Девочка ответила:

– Да. Более чем. Я бы даже сказала, получше, чем у тебя, тетенька.

– Хорошо, – вздохнула Женя, она все доставала себя тем, что не задала этот вопрос при их встрече возле яблони, и теперь, получив ответ, почувствовала себя яблочным киселем. Расслабленно расползлась на скамейке.

– Тетенька, а что тут делаешь Ты? – вдруг спросила маленькая гимназистка.

– Я? – удивилась Женя.

– Да, – девочка демонстративно уставилась на большущие наушники.

– Я музыку слушаю, – в недоумении сказала Женя и задумалась.

– Ясно, – безынтересно произнесла девочка и продолжила смотреть на закат впереди.

– А… ты слушаешь музыку? – ни с того ни с сего захотелось спросить Жене.

(Интересно, какую музыку слушает такая как Она? И слушает ли вообще?)

– Мне нравится современный поп, – уверенно ответила девочка.

Женя скривилась. Так, словно уличила девочку в дурном вкусе. Надо же! Поп? Тут она уже не могла сдерживаться. Хотела похвастаться своим безусловно Правильным вкусом.

– А вот мне современный поп совсем не нравится. Фигня полная! (когда еще такое Ей скажешь!) – Женя произнесла это с такой гордостью, словно относится к совершенному другому – вышестоящему классу людей. – Я люблю…

– Я знаю, – безразлично произнесла девочка.

– А тебе не нравится? – прищурилась Женя.

– Поет-то он не плохо, даже очень хорошо, – ответила гимназистка, не отрываясь от заката, словно видела там кого-то. – Только вот, мне не нравится, когда его слушают.

Тут Женя напряглась.

– Не нравится, когда слушают? – это прозвучало донельзя обидно.

– Что это значит? Не нравится?

– То и значит. Тетенька, ты уже в шестом классе, а все еще не понимаешь смысл таких простых слов?

– Ладно, – обиженно вздохнула Женя. – Каждому свое… – ей скорее было обидно даже не за себя, а за музыканта с микрофоном, который из динамиков мог услышать эти неприятные слова. – Подумаешь…

Но девочка, словно не заметив этого, продолжила:

– Дело не в том, нравятся мне или не нравятся, как такие, как он, поют. Мне не нравится, когда их слушают такие, как Ты, – качая маленькими ножками, сказала она.

– Такие, как я? – нахмурилась Женя. – Не понимаю я тебя. Все дело как раз в этом. Если нравится – надо слушать, разве нет? Что еще нужно? Разве нужны еще какие-то причины?

– У каждого свои причины. Свои причины слушать и свои причины не слушать, – отстраненно произнесла гимназистка.

– Это разве ответ? – скривилась Женя.

– А зачем ты слушаешь его? – вдруг с каким-то железным привкусом спросила девочка, когда закат окрасил ее в ароматно-морковный портфель. – Какая твоя причина слушать мертвых?

Женя скукожилась. «Какой же он мертвый? Не слушай ее!» – мысленно обратилась она к его теплым динамикам и подтянулась на скамейке, вернув себе напряженное пружинное состояние. Носки еще больше вспотели, и теперь словно босяком на мокрых тряпках.

– Так какая она? – напомнила о вопросе девочка, покачивая маленькими ботиночками. – Твоя причина?

– Ну… я… в общем это… – как такое вообще можно спрашивать? Разве можно передать обычными словами необычные слова? – наконец, когда закат коснулся ее плеера и неуклюжих рваных заусенцев возле ногтей, Женя созрела. – Просто его песни помогают мне. Это единственное, что осталось в этом… после того как… не осталось ничего. Я… словно что-то потеряла, что-то очень важное… и я знаю что. Мы обе это знаем. Но то, что я потеряла, уже не вернуть, а потому… – она закрыла покрасневшее лицо ладошками. – Не знаю… – слова у нее как-то не складывались, наверное, морковный закат виноват.

– И как же… он помогает тебе оттуда? – девочка, покрываясь алыми полосочками, внимательно смотрела прямо в Женю. Те карие глаза в том закате казались еще более черными, точно две ямы.

От вопросов о нем Жене вдруг стало неловко. Из наушников все еще раздавался его голос. Словно он был третьим участником этого странного разговора; участником, которого все обсуждали, но который не мог за себя ответить.

– Его голос… он совсем как живой. И когда я слышу его живой голос, я чувствую, что все еще живу. Мне даже начинает казаться, что он играет для меня. И пока он играет для меня, я просто не могу умереть. Не имею права. Ведь если я умру, то для кого он тогда будет играть?

– Вот как, – сухо ответила девочка, поправив морковный воротничок. – Живой, значит.

– Да, – кивнула Женя.

В закате замолчали.

Девочка почесала волосы.

– Взрослая ты, тетя, вроде, а все равно какая-то глупая. Тебе, тетя, вовсе не нужна его музыка, чтобы жить. Живым, чтобы жить, мертвые не нужны. Знаешь, тетя, лучше тебе отпустить его, – улыбнулась гимназистка. – У тебя что, игрушек других нет?

– Что это значит? – чуть не вскочила Женя.

– Перестать слушать его песни, – уточнила девочка, хотя такого уточнения и не требовалось, Женя и без него отлично поняла значение.

– С чего бы это? – недовольно спросила Женя, словно ее заставляют отказаться от члена семьи и еще говорят это с таким видом, будто это в порядке вещей.

– Ты не понимаешь?

– Нет, – покачала головой Женя, затыкая певцу уши, чтобы тот не услышал и не обиделся, не оставил ее одну.

– Это из-за тебя, – сухо произнесла девочка. – Его песни Такие потому, что он до сих пор продолжат их петь. Из-за тебя.

– Из-за меня? Петь? Но как? Как же он может петь из-за меня? Он же…