Страница 25 из 82
Глава 7
3.7
— Куда мы летим? — спросил Мирон.
Дождь кончился, туча осталась позади, и под днищем расстилались бесконечные пустоши, затянутые неровными квадратами одномолекулярной плёнки. Ветер гнал по ней широкие волны, и казалось, что авиетка летит над серым, подёрнутым рябью океаном.
Белковые фермы, — понял Мирон. — Громадные мелкие болота с водорослями — сырьё, из которого печатают еду для Ульев.
К горлу подкатила тошнота.
— Анклав Париж, — откликнулась Амели. — Место, куда мы летим. Там живёт моя мать.
Мирон прикинул, сколько прошло времени и примерный маршрут…
— Значит это — бывшая Польша? — он посмотрел вниз, на бесконечные серые волны. — Лихо их раскатало.
— После Тридцатидневной войны это был самый лучший выход, — откликнулся клон. — В земле и воде было столько радиации, что выжить могли лишь древние трилобиты. Они буквально «едят» радий, к тому же, являются бесценным источником белка.
— То есть, там не водоросли?
Реклама гласила, что весь белок на фермах добывают из пузырчатки — водоросли с привитой ДНК морских коньков. С этим еще можно было смириться. К тому же, водоросли проходили столько стадий обработки — их превращали в хлеб, в колбасу, в котлеты, пиццу… Но трилобиты? Мелкие твёрдые твари с лапками, похожие на разросшихся вшей?
К горлу опять подкатило, и он отвернулся от окна — возможно, эффект тошноты вызывали бесконечные ритмичные волны, которые ходили по плёнке.
— Зачем нам в Париж? — решил он сменить тему.
Мирон вспомнил свои сны об Амели. Почему-то они были связаны именно с Парижем…
— После смерти деда осталось имущество, — сказала девушка. — Разумеется, тут же набежали наследнички и порвали империю Такеши, как Тузик — пресловутую грелку. Матери достался его особняк в Киото. Старинный замок эпохи Мэйдзи. Там дед хранил самые ценные свои трофеи. Мать приказала разобрать его на секции и перевезла в Париж. Теперь он стоит на Елисейских Полях.
— Я думал, наследница Такеши — это ты, — заметил Мирон.
Чтобы не пялиться в окно, он стал рассматривать профиль девушки: тонкий, почти прозрачный. Нос с еле заметной горбинкой — неточность, которая лишь подчёркивает совершенство. Скорее всего — работа очень дорогого пластического скульптора. Губы полные, яркие, хотя Мирон понимал, что косметикой Амели не пользуется. Подбородок маленький, но твёрдый, с еле заметной ямочкой. Все излишества, на которые жаловался её дед — модельные наркотики, алкоголь — не оставили на безупречной коже ни единого следа.
— Мне он оставил компанию, — сказала Амели. — Технозон. Акции которой, как ты понимаешь, по ценности равны собачьим какашкам.
— Ты сама к этому стремилась, — заметил Мирон.
— Германия, — вдруг сказал клон. — Рейнметалл.
— Я помню, — откликнулась Амели и нажала несколько кнопок на панели управления.
Крылья авиетки сделались прозрачными, по ним побежали отражения неба и облаков.
Мирон вновь выглянул за борт. Тридцатидневная война, раздробившая Евросоюз на города-государства, на Германии оставила самый причудливый отпечаток: стена, в двадцатом веке делившая пополам Берлин, сейчас шла по всему периметру. Он даже разглядел тонкую серую линию — верх пластальной шестиметровой конструкции, утыканной гнёздами артиллерийских орудий и противовоздушных дронов.
Одна страна — одна корпорация. Все граждане — служащие. Рождение, смерть, похороны — всё за счёт компании.
— Ты включила стэллс-режим? — уточнил Мирон. Как-то не хотелось рухнуть с горящего неба, будучи сбитым немецкой зениткой.
— На изменение маршрута не хватит энергии, — сказала Амели. — А приземлиться для дозаправки можно только в Нидерландах. Так что приходится рисковать.
Мирон поёжился. Перед глазами возникли экраны радаров, на которых мигает красная точка — их авиетка.
— Не ссы, — Амели бросила на него косой взгляд и вернулась к управлению. — Мы проделывали этот трюк кучу раз. Не такие уж эти бюргеры и внимательные.
— Бельгия, — объявил через полчаса клон.
Амели вновь пробежалась по кнопкам, крылья авиетки приняли свой прежний изумрудный цвет.
Германия, Нидерланды, Бельгия… — отстранённо думал Мирон. — Насколько эти названия въелись в память людей. Хотя и стран и наций давно уже нет.
— Так что мы будем делать в Париже? — спросил он, когда вдалеке, за правым бортом, появилась серебристо-голубая полоска. Море.
— Пойдём на приём к Кеншин Мицуко Валери, моей матери, — сказала Амели. — Раз в году, на свой день рождения, она устраивает бал — там будут все, кто хоть что-то значит в современном мире. Самые влиятельные. Самые богатые. Те, кто может себе позволить оставаться просто собой.
— В смысле?
— Моя мать — неизменённый человек. Никаких имплантов, протезов, химически настроенных органов… Она даже меня вынашивала и рожала по старинке, естественным путём. Слышал бы ты её истеричные вопли о схватках без эпидуральной анестезии… Всё детство напоминала, какой болью ей далось произвести меня на свет.
Оставаться «чистыми» себе действительно могут позволить не многие, — мысленно согласился Мирон. — Даже бомжи из Московской подземки носят импланты: химические фабрики вместо печени и почек — продажи настоящих органов на чёрном рынке как раз хватало на операцию. Зато потом — бухай, жри наркоту пригоршнями…
Реклама убеждала, что искусственный желудочно-кишечный тракт гораздо лучше справляется с расщеплением пищи до базовых белков, жиров и углеводов. «Вы всегда будете иметь идеальный вес» — говорили с экранов безумно красивые и стройные люди, заменившие внутренние органы на химически отрегулированные, выращенные на коллагене из акульих хрящей, агрегаты…
— Я всё ещё не понимаю, зачем нам туда, — напомнил Мирон, так и не дождавшись объяснений.
— Это очевидно, — сказал с заднего сиденья клон. — Дневники вашего отца могут быть только там, в старом Киотском замке.
— Мы должны их найти и изъять так, чтобы никто не заметил, — кивнула Амели.
— «Мы»? — уточнил Мирон, имея в виду её саму и клона.
— Мы с тобой, — тряхнула волосами Амели.
— Я, как существо искусственное, не имею права появляться на территории анклава, — пояснил клон.
— Ненавижу их за это, — буркнула Амели.
— Ну, наверное, так легче придаваться пороку — наркотики, или что там ещё ты любишь? Когда никто не смотрит?