Страница 21 из 29
Когда бывший дипломат из Феса появился на римской сцене как слуга Эгидио да Витербо, Джовио, должно быть, ухватился за возможность расспросить его. Можно представить себе, как он засыпал североафриканца вопросами о людях: о побежденном султане Кансухе ал-Гаури, о торжествующем Селиме, о корсаре Арудже Барбаросса, и это лишь некоторые из будущих героев исторического сочинения Джовио, с кем Йуханна ал-Асад имел прямой контакт188.
В таком разговоре с Джовио крещеному мусульманину, наверно, приходилось осторожнее выбирать слова, чем в беседе с мифографом Валериано. Султан Селим I умер от чумы в сентябре 1520 году, и ему наследовал его сын Сулейман I Великолепный. Христианские правители на мгновение обрадовались, полагая, как выразился Джовио, что «свирепый лев оставил преемником кроткого ягненка». Но взятие Белграда турецкой армией в 1521 году и захват Родоса турецким флотом и сухопутными войсками в 1522 году быстро вывели их из заблуждения. Йуханна ал-Асад, вероятно, встретил эту новость с несколько иными чувствами, чем Джовио. Помимо всего прочего, будучи пленником пиратов, он был доставлен на Родос во время плавания, приведшего его в Рим, и, должно быть, уклончиво отвечал на его вопросы. Написанные впоследствии Джовио портреты Селима подчеркивали его свирепость и жестокость: «за восемь лет правления он пролил больше крови, чем Сулейман за тридцать», – но он учитывал также сообщения о его величии, искусстве военачальника, стараниях править справедливо. Что касается мамлюкских султанов, то Джовио интересовался гаремными интригами, связанными с престолонаследием. Система избрания преемника, по его мнению, напоминала выборы папы римского коллегией кардиналов. Он хотел услышать не только о Кансухе ал-Гаури, но и о его предшественнике и бывшем хозяине, великом Каит-бее. Знал ли Джованни Леоне, что Каит-бей подарил жирафа Лоренцо де Медичи и свирепого тигра – Джангалеаццо Сфорца? Он мог видеть прекрасное изображение этого тигра в миланском замке189.
Если такие разговоры имели место – а я полагаю, что так и было, – мы тем не менее должны отметить, что ни Валериано, ни Джовио прямо не упоминали «Джованни Леоне» в своих стихах, письмах или произведениях. В статье о слоне Валериано рассказал о папском слоне Ганноне, однако в письме-посвящении кардиналу Эгидио он не упомянул его североафриканского крестника. Джовио же приписал часть своей информации о султане Селиме венецианскому послу к «Великому турку», но не бывшему послу из Феса190.
Что же означает такое молчание? Оно означает, что Йуханна ал-Асад находился на обочине элитарных гуманистических кругов. Он располагал полезными сведениями и мог рассказывать интересные истории, но не был достаточно важной персоной ни для того, чтобы его приняли в сердцевину этих сообществ, ни для того, чтобы уже в то время, то есть гораздо раньше, чем он стал самостоятельным автором, его публично упоминали бы за что-либо другое, кроме захвата в плен и обращения в христианство. Его владение итальянской и латинской речью все еще оставалось несовершенным; каково же было слушать его этим людям с утонченным литературным вкусом! (Они выступили даже против одного фламандского гуманиста, пытавшегося пробиться в папскую курию, за то, что он оказался слишком большим «варваром».) Крещение североафриканца – это победа христианства, но насколько надежен любой новообращенный? Йуханна ал-Асад не вызывал полного доверия191.
Как и в доме Альберто Пио, Йуханна ал-Асад чувствовал себя вполне уверенно среди других иностранцев и чужаков в составе свиты и слуг кардинала Эгидио. Маронит Элиас бар Абрахам тоже был здесь и переписывал сирийские тексты для Эгидио, а также для Альберто Пио и Карвахаля. Однако его последний подписанный текст датирован 1521 годом, и он, может быть, вернулся в свой монастырь в Антиохии192. Но главное, в окружении Эгидио находился и его учитель иврита Элия Левита. В разговорах на общем для них итальянском языке Элия мог делиться с Йуханной ал-Асадом воспоминаниями о своем детстве в Германии, о годах с 1496‐го по 1515‐й, прожитых с женой и детьми в Падуе и Венеции, где он преподавал, писал и издавал свои труды. А Йуханна ал-Асад, может быть, рассказывал о своем собственном детстве в Гранаде и Фесе и о многих евреях, которых он видел и с которыми разговаривал в Северной Африке. Они могли обсуждать, как идет у Элии копирование переведенного на древнееврейский язык трактата ал-Газали по аристотелевой логике, «Мийар ал-илм» («Стандартная мера знания»). Йуханна ал-Асад, несомненно, был знаком с этим произведением великого мусульманского богослова и философа; так разве не было ему любопытно узнать, что средневековый переводчик этого сочинения, Якоб бен Махир, происходил из семьи гранадских евреев? А что думает Йуханна ал-Асад об арабской рукописи суфия и мистика ал-Буни «Шарх ал-асма ал-хусна» – исследовании пророческих и магических свойств Девяноста девяти имен Аллаха? Позднее Йуханна ал-Асад написал, что эту рукопись показывал ему в Риме «еврей из Венеции», которым, надо полагать, и был сам Элия Левита193.
Говоря о литературе, Левита мог бы рассказывать про свою эпическую поэму на идише, адаптированную с итальянского и повествующую о рыцарских и романтических подвигах герцога Буово. (В ней среди прочих событий мусульманская принцесса спасает Буово от казни, которой хочет его предать ее отец, султан Вавилона.) Он мог объяснять свое исследование тонкостей еврейской грамматики, лексикографии и стихосложения. Все это были темы, дорогие сердцу Йуханны ал-Асада, который мог бы отвечать рассказами о своих собственных стихах, об арабской рифмованной прозе и о стихотворных размерах.
А разве не было пересечений между их языками? В позднейшей работе о необычных словах в иврите и арамейском языке Левита привел несколько примеров, похожих на арабские: по поводу происхождения ивритского слова для обозначения скорописи, транскрибированного им как машкет, он заметил: «Много лет назад мне указали, что это арабское слово, и означает оно тонкий, вытянутый». По всей вероятности, именно Йуханна ал-Асад назвал ему арабские прилагательные мамшук, машик с подобными значениями194.
В феврале 1524 года к дверям кардинала Эгидио явился еще один иностранец, одетый в шелковые одежды как араб, верхом на белом коне, в сопровождении толпы евреев: «маленький смуглый человек», называющий себя Давидом, сыном Соломона, братом царя Иосифа, который правит двумя с половиной потерянными коленами Израилевыми в библейской пустыне Хабор в Аравии195. (Позднее в еврейских хрониках к его имени добавят «Рувени» – Рувимлянин.) В качестве посланца своего брата Давид обещал, что большая армия еврейских воинов будет содействовать христианским войскам в последней битве против турок. Эсхатологические отзвуки этого проекта покорили кардинала Эгидио, который представил еврейского принца папе Клименту VII. Принц Давид предложил свои услуги в качестве примирителя императора Карла V с французским королем и попросил корабли и оружие. Папа благоразумно ответил, что этим делом лучше всего заняться королю Жуану III, новому правителю Португалии.
Несколько месяцев дожидаясь письма папы римского к португальскому монарху, Давид часто виделся с кардиналом Эгидио, и поскольку он утверждал, что говорит только на иврите и немного по-арабски, Элия Левита и Йуханна ал-Асад, должно быть, нередко служили переводчиками во время этих его бесед с их хозяином. Если Давид повторял Эгидио что-нибудь из того, что он написал в своем дневнике, то у Йуханны ал-Асада наверняка возникало множество вопросов о нем. Например, Давид писал, что переправился через Красное море из Аравии в «землю Куш» где-то на востоке Африки. Даже если бы он не бывал в «земле Куш», то Йуханна ал-Асад все равно удивился бы описанию этим евреем супруги и наложниц мусульманского короля «Амары» (Умара?) – ходивших обнаженными, за исключением золотых браслетов на запястьях, предплечьях и лодыжках и золотой цепи вокруг чресел. Или его рассказам о двух львятах, подаренных ему юношами из потерянных колен Израилевых, живущих в земле Куш. Он отвез львят вниз по Нилу в Каир в 1523 году и передал их в качестве «даров» таможенным чиновникам, которые затем отправили их султану Сулейману Великолепному в Стамбул196.
188
Например, Джовио писал о войнах Селима против шаха Исмаила и мамлюка Кансуха ал-Гаури в: Turcarum rerum commentarius. P. 41–61, а также в: La Prima Parte delle Historie del suo tempo / Trad. di Lodovico Domenichi. Venezia, 1555) lib. 17–18. F. 477r–540r (страницы, написанные к 1524 году: Zimmerman T. C. P. Paolo Giovio. P. 287). В свои панегирики знаменитым военным и политическим деятелям Джовио включил портреты Кансуха ал-Гаури, Селима, Сулеймана, Аруджа Барбароссы и его брата Хайраддина, а также еще нескольких мамлюкских и османских султанов, одного недавно правившего султана Туниса и саадитского шерифа Марокко (Elogia virorum bellica virtute illustrium veris imaginibus supposita. Firenze, 1551; Gli elogi, vite brevemente scritti d’huomini illustri de guerra, antichi et moderni / Transl. Lodovico Domenichi. Firenze, 1554).
189
Setton K. M. The Papacy. Vol. 3, гл. 6; Paolo Giovio. Commentario de le cose de’ Turchi. F. 18r–26r; Turcarum rerum commentarius. P. 41–61; Idem. Elogia virorum bellica virtute. P. 153–156, 218–219, 325–326; Idem. Gli elogi, vite brevemente scritti d’huomini. P. 197–201, 272–279, 419–421.
190
Pierio Valeriano. Hieroglyphica. Lib. 2. P. 20, lib. 17, 167–168; Idem. Les Hieroglyphiques. Lib. 2. P. 24–25, lib. 17. P. 209–211; Paolo Giovio. Commentario de le cose de’ Turchi Giovio. F. 25v–26r; Turcarum rerum commentarius. P. 60–61.
191
Rowland I. The Culture of the High Renaissance. P. 250–253 (Гуманистом, о котором идет речь, был Христофорус Лонголиус (Christophe de Longueil, ок. 1490 – 1522). – Прим. пер.). По предположению Дитриха Раухенбергера (Rauchenberger D. Joha
192
Martin F. X. Giles of Viterbo. P. 216–217: «Жиль из Витербо был одним из покровителей [христианина-маронита Элиаса бар Абрахама], как показывает Инсбрукская рукопись [Сирийская Псалтырь], и, вероятно, был также одним из его учеников». О его неизвестном местопребывании после 1521 года: Levi Della Vida G. Ricerche sulla formazione. P. 134, n. 1.
193
Weil G. E. Élie Lévita. P. 37–38; Schwarz A. Z. Die hebräischen Handschriften der Nationalbibliothek in Wien. Vie
194
Weil G. E. Élie Lévita. P. 39–43, 95–104, 175–183, 254–285; Elijah Levita. Sefer ha-Bahur и его же «Sefer ha-Harkabah» были напечатаны в Риме в 1518 году Джовании Джакомо Фаччотти и Исааком, Йом-товом и Якобом, сыновьями Абигдора Леви; Levita. Sefer Ha-Buohur… Liber Electus complectens in Grammatica quatuor orationes. Basel, 1525; Levita. Opusculum Recens Hebraicum… cui titulum fecit… Thisbites, in quo 712 vocum quae sunt partim Hebraicae, Chaldaicae, Arabicae, Grecae et Latinae, quaeque in Dictionariis non facilè inveniuntur / Trad. di Paul Fagius. Isny, 1541. P. 2–4, 63–64, 131–132, 105–108 [sic для 205–208]; Wehr H. A Dictionary of Modern Written Arabic. P. 1068. Употребляемое Левитой слово на иврите XVI века, обозначающее курсивное письмо טיקשמ, слегка отличается от современного טישמ (Alcaly R. The Complete English Hebrew Dictionary. 3 vols. Massada, 1990. Vol. 1. P. 1527).
195
Eliav-Feldon M. Invented Identities: Credulity in the Age of Prophecy and Exploration // Journal of Early Modern History. Vol. 3. 1999. P. 203–232; Secret F. Les Kabbalistes chrétiens. P. 115–118.
196
Hillelson S. David Reubeni, an Early Visitor to Se