Синее и белое

И, словно поняв настроение Глеба, радист с такой же быстротой отщелкал последнюю фразу. Судорожно прыгающий палец его сорвался с ключа, неподвижно лег на столик. Радист повернулся к Глебу, встретился с ним взглядом, и оба опустили глаза, как будто этим взглядом они передали друг другу огромную, непроизносимую, навеки связавшую их тайну.

— Вот и померли… прощай море, — угрюмо сказал радист и, внезапно размахнувшись, изо всей силы ударил сжатым кулаком по крышке передатчика. Жалобно зазвенело, скрипнуло, дрогнуло, и мутное красное сияние, струившееся из-под блестящей амальгамы ламп, погасло.

Радист потер кулак и с деланной лихостью кинул удивленному Глебу:

— Амба!.. Больше не понадобится. Пять годков я с ним нянчился, как с дитем. Пропадай мой аппаратик — все четыре колеса!

Снаружи, с палубы, пронзительно залились дудки аврала. Глеб, не ответив радисту, выскочил наружу.

На чуть заметном вдали массиве берега яркими вспышками мигал маяк Кадош.

На полубаке раздирающе заскрежетала лебедка, за бортом гулко плеснуло, и, гремя канатом о клюз, якорь покатился в глубину. Миноносец стал.

Глеб поднялся на полубак. Сверху, с мостика, донесся голос командира:

— Команде спать до рассвета! На рассвете перейдем ближе к берегу на глубину тридцати метров для затопления.

Окончившие аврал матросы расходились с полубака. Глеб сел на баковый шпиль, закурил. Чьи-то шаги простучали по палубе под командирским мостиком.

Глеб оглянулся и увидел у пулеметной тумбы командира миноносца. Кукель стоял, прислонившись к поручням, в расстегнутом кителе и смотрел на далекий берег, на тусклое трепетание света над Туапсе, скрытым от глаз длинным языком мыса Кадош.

Глеб ниже согнулся, скорчившись на шпиле. Он не хотел, чтобы Кукель заметил его присутствие. Минут пять простоял у борта командир. Глеб видел, как, описав дугу, полетела за борт брошенная папироса и Кукель спустился вниз.

Глеб встал и, в свою очередь, подошел к борту, облокотился на тросы поручня. Он думал о Кукеле.

Что должен был переживать в эту ночь командир последнего миноносца, взявший на себя страшную ответственность перед страной и историей?

О чем думал он, стоя у борта, в последний раз касаясь ногами палубы своего корабля? Гордился ли выполненным долгом моряка и революционера, сомневался ли, колебался ли в правильности принятого решения? Или, может быть, видел и чувствовал ненависть и злобу бывших друзей, предчувствовал потоки клеветы и наветов?

Набежавшая откуда-то волна мягко шлепнулась о борт миноносца.

Поезд Реввоенсовета стоял у вокзала с прицепленным паровозом, готовясь к отходу.

Член морской коллегии сидел в купе без кителя, в расстегнутой рубашке и, прихлебывая чай, диктовал флаг-секретарю, примостившемуся на противоположном диване с блокнотом на коленях.

«№ 9. Москва Наркоммору, в дополнение к № 1911. 19 июня 1918 года… В дополнение к № 1911 сообщаю что по приезде в Новороссийск я тотчас же отправился на «Свободную Россию», которая собиралась идти в Севастополь точка После моего выступления команда единодушно решила уничтожить корабли точка Уничтожение судов началось в 14 часов 45 минут точка Первым взорвался миноносец «Пронзительный» точка В последовательном порядке двоеточие «Калиакрия» «Гаджибей» «Капитан-лейтенант Баранов» «Лейтенант Шестаков» «Фидониси» «Сметливый» «Стремительный» точка «Свободная Россия» была затоплена на двадцатидвухсаженной глубине в 18 часов 40 минут четырьмя минами с миноносца «Керчь» точка Перед уничтожением андреевские флаги часть артиллерии и радиотелеграфного имущества сняты и эвакуируются точка Все суда затоплены на большой глубине точка Кроме того под турбины были заложены восемнадцатифунтовые патроны точка Два миноносца по особым соображениям отправлены в Туапсе точка Матросы и командный состав вели себя самоотверженно точка Особенно отличился командир «Керчи» Кукель точка».

— Все? — спросил флаг-секретарь, подымая от блокнота вспотевшее лицо с унылым невыспавшимся взглядом.

— Все, — ответил член морской коллегии, ставя допитый стакан на столик. — Идите на телеграф и передайте. Немедленно после передачи отправляйте поезд. Нам нельзя медлить ни минуты. К утру может прийти «Гебен», и мы попадем в мышеловку, из которой не выберемся. Немцы не простят сегодняшнего дня. Он может принести неисчислимые беды стране и революции, но поступить иначе мы не могли. Флот умер с честью — он умер большевиком, как умирают его матросы в боях с контрреволюцией…

— Какой исторический день! — ответил флаг-секретарь. Он попытался придать своему голосу пафосную дрожь, но она не получилась. Голос был таким же уныло невыспавшимся, как и сам секретарь.

— А ну его к черту! У меня от этого дня пропал голос и ломит все кости… Спать!.. Спать!..

Он откинул одеяло на койке и стал раздеваться.

Флаг-секретарь вышел и пошел в телеграфную. Рыжая телеграфистка при свете лампочки рассматривала в зеркальце прыщи на щеках и недовольно прервала свое занятие.

— Опять телеграмма?.. Целые дни только и знают, что телеграфируют, — и сердито сунула блокнотный лист под груду телеграмм.

Тогда флаг-секретарь рассердился. Начальство не оценило его пафоса, телеграфистка тоже не хотела считаться с ним.

Он покраснел и с ненавистью посмотрел на бутон д’амуры перезрелой рыжей девственницы.

— Телеграмма подлежит внеочередной отправке как правительственная. Если через десять минут она не будет отправлена — я вызову матросов и расстреляю вас у водокачки… Саботажница! — крикнул он и сам удивился своему нахальству и крику.

Но телеграфистка ошалела, и пламенные ресницы ее замигали, как клотиковая лампочка. Она уставилась на флаг-секретаря с открытым от ужаса ртом и только через минуту обрела вновь дар речи:

— Что ж вы к-кричите, т-товарищ, — от испуга она даже стала заикаться и сама вспылила на себя. — Черт вас знает — правительственная или нет… Что ни человек — то правительство… Сейчас… сейчас отправляю, — поспешно добавила она, заметив, что флаг-секретарь снова нахмурился, и яростно схватила листок.

Флаг-секретарь вышел на перрон. Дежурный по станции стоял у паровоза.

Флаг-секретарь направился к нему. Ему понравилось показывать силу своей власти.

— Приказываю именем Советского правительства немедленно отправить поезд верховного комиссара флота под угрозой революционной ответственности, — прорычал он, окончательно завираясь и называя своего начальника несуществующим званием.

Дежурный заметался.

— Дак сейчас и отправляем, товарищ. Только ждали вашего распоряжения. Не извольте беспокоиться.

— Я никогда не беспокоюсь за исполнение моих приказаний, — с достоинством ответил флаг-секретарь и поднялся на ступеньку вагона.

— Давай отправление! — сказал дежурный кондуктору. Затрещал свисток. Паровоз, мягко гукнув и пыхнув паром, бесшумно тронулся.

Флаг-секретарь величественно кивнул с подножки снявшему фуражку дежурному.

Когда поезд прошел, дежурный надел фуражку и без злости, с обрадованным добродушием напутствовал уходящий красный фонарик на буфере вагона:

— Комиссар с возу — кобыле легче.

Флаг-секретарь вошел в купе. Член морской коллегии уже спал. Розовое лицо его нежно прижалось к подушке, с полуоткрытым ртом он походил на золотоволосого примерного мальчика, уложенного ласковой мамой.

Флаг-секретарь с завистью посмотрел на него и погасил верхний свет, оставив только ночник. За окном грохотала, проносясь, земля, пели от ветра телеграфные провода, и по ним бежала, обгоняя поезд, историческая телеграмма, выстукиваемая рыжей перезрелой телеграфисткой.

Катер с последней группой команды, к которой присоединился и Глеб, отошел от «Керчи» и остановился саженях в двадцати.

Борт миноносца горел в утреннем солнце. Глеб видел на палубе пять белых фигур и качающуюся у борта четверку.

На миноносце остались Кукель, Подвысоцкий, унтер-офицер Кулиничев — тот самый, который на делегатском собрании привлек внимание Глеба тем, что единственный из всей команды носил на бескозырке не георгиевскую, а черную ленточку и который был горячим агитатором за потопление, — машинный унтер-офицер Бачинский и моторист Баслюк.