Синее и белое

Глеб рванул зубами нижнюю губу. Остров, зелень, солнце — все потускнело. Но он не мог лгать. Взгляд в упор требовал правды.

— П-подумал, — в припадке мужества выжал он.

— Ну, видите, — Мирра почти весело улыбнулась. — Я же говорю, что читала ваши мысли. Вы колебались, но все же решились… Даже были поражены… В еврейском доме все похоже на человеческое жилье.

— Мирра Григорьевна!.. Теперь вы пощадите меня. Мне очень тяжело.

— А мне разве не тяжело, Глеб Николаевич?

Она замолчала, словно обуздывая волнение и гнев. Продолжала, уже гораздо спокойнее.

— Мне было очень приятно встречаться с вами. Тем больнее стало вчера. Но я не виню вас. Если бы я не чувствовала, что вам можно сказать все, — я не промолвила бы с вами больше ни одного слова. Вы шли по течению… слепым путем традиций… Думаете, у нас их нет?.. Может быть, больше всего нелепых традиций у нас, и мы страдаем оттого, что не можем переступить через них. Мы глупо и слепо привязаны к нашей проклятой истории… Я думаю, что у вас традиции — только поверхностный налет, и вы достаточно умны, чтобы понять, и с достаточной волей, чтобы поступать не как все… Иначе я не говорила бы… Вчера вас чуть не до обморока фраппировал мой отец. Я видела, как у вас дергалось лицо и земля горела под ногами… Вас — юношу из хорошей семьи, воспитанного во всех правилах хорошего тона, назвали фамильярно «молодым человеком»… Упоминали о какой-то муке, вам, которому никогда не придется иметь дела с такими прозаическими грязными вещами, как купля, продажа… вексель…

— Вексель — самая знакомая вещь для уважающего себя мичмана, — похоронно скаламбурил Глеб, пытаясь хоть шуткой побороть ощущение собственной раздавленности.

— Ну, акция… закладная… все равно… Вы были убиты… скандализованы. Вы не знали, куда деваться. Но, поверьте, я часто испытываю очень тягостное ощущение в присутствии отца… Мы говорим на разных языках… Ни у одного народа провал между отцами и детьми не бывает таким бездонным, как у нас. Знаете почему? Настойчивостью, хитростью, неразборчивостью, порой прямой бесчестностью (в такие условия мы поставлены) один на сотню мелких ремесленников, лавочников прорывается к золоту… Но за золото он платит страшно… Он стремится дать образование детям. После денег образование для нас — лучший паспорт на вход в жизнь… И дети вырастают… начинают ненавидеть создателя семейного благополучия, как дикаря… невежду, позорящего их преображенную жизнь. Зачастую они начинают ненавидеть его, как хищника, как эксплуататора, паука. Таким его показывают родным детям книги. Вам это чуждо, Глеб Николаевич, но это так. Мой отец учился за счет общины в религиозной школе. Вынес знание талмуда и арифметики ровно настолько, чтобы уметь обсчитать на три копейки. А мой брат уже окончил университет. Я поеду на курсы. Что же остается общего между нами, кроме кровной связи? Мы рвем с родителями, как уже порвал брат, как вскоре, верно, порву и я. Вас приучают к преемственности поколений, вы как святыню бережете каждое предание семьи… А мы часто стремимся забыть своих предков. Вам трудно понять, что у нас каждое новое поколение зачастую становится родоначальником новой ветви… И это наше счастье… Вчера, вы ушли, — я промучилась до утра. Не знала, что сделать. Или никогда не видеть больше, или все сказать. Решила сказать… Не знаю — нужно ли?

Мирра смолкла. Глеб, оглянувшись, сообразил, что они вышли уже на нижний конец острова, далеко уйдя от остальных. Нервничая, девушка во время разговора шла быстро, и оба не заметили расстояния. Река за островом текла медленно, истомленная зноем. Духота нависала над ней. Из-за заречья темно-сизым голубиным наволоком накатывалась туча.

Мирра устало опустилась на ивовый комель.

— Какая духота!.. — Она дотронулась рукой до горла. — И комок тут… мешает дышать.

— Хотите воды?

— Да… Но во что? У нас же ничего нет.

Глеб замялся.

— Если хотите, я могу набрать чехлом фуражки… Это просто… чехол чистый.

Не ожидая ответа, он сорвал чехол с фуражки и, подойдя к берегу, доверху наполнил его. Побежал обратно, проливая воду на ноги. Мирра жадно выпила. Сизый наволок тучи закрывал уже полнеба.

— Пойдем обратно, — сказала девушка. — Видите?.. Нас зальет.

— Одну минутку, Мирра Григорьевна, — попросил Глеб, садясь в траву у ног девушки.

Ему трудно было начать. Мирра вопросительно смотрела сверху.

— Я осел, Мирра Григорьевна, — сказал он наконец твердо и яростно. — Был, помню, такой день, когда боцман Грицук впервые доверил мне самостоятельно завязать конец талей у шлюпбалки. Это было три года назад. Я накрутил узел, который мне показался настоящим хорошим узлом. Вернулся Грицук, взглянул на узел, на меня и… отделал же он меня за этот узел. Так спокойно, не повышая голоса, высек, но я никогда этого урока не забуду, не забуду его тона. «И чим там, прости боже, думают у вас у корпуси? Учать, учать — деньги тратять, а оно не може в толк узять, як узлы вяжуть».

Мирра улыбнулась.

— Сегодня я вспомнил Грицука. Второй урок… Такой же. Вам, наверное, покажется диким, что я никогда не думал о том, что услышал от вас. Да что — я вообще ни о чем не думал: жил, как растет вот эта трава. Если и думал, то только о своем удовольствии и безмятежности. Мне никогда не приходило в голову, что многое вокруг, вероятно, сложно и трудно. Что мне? Меня кормят, учат, одевают, родные присылают мне деньги на булавки — вот и жизнь… Учат для определенного назначения — защищать родину. Это прекрасно!.. Я люблю родину, Россию и буду, вероятно, хорошим офицером. И мне казалось, это — все, а остальное не мое дело. Вы правы: в корпусе каждый день кругом анекдоты, слово «жид» не сходит с губ гардемаринов. И я принимал это, как то, что каждый день нам дают булку к чаю. Задуматься над этим? Никогда в голову не приходило. Вы, действительно, угадали все мои вчерашние мысли… Вчера же, у себя в комнате, я пытался объяснить себе — в чем, собственно, дело? Почему русские? Почему евреи? Но у меня в мозгах туман. Ведь я же… ведь вы… — Глеб запутался в словах. — Ну просто я вижу, что вы замечательная, хорошая… вы вдесятеро умней и лучше меня. При чем же здесь ваша, моя… национальность?.. Ничего не понимаю. Что за вздор… разве вы стали бы лучше, если бы были русской? Вы и так лучше… Как я ни наивен, но ведь мне в голову не придет сравнивать с вами болтушку Катю, пустую кокетку Кавелину. В чем же дело? Ф-фу, как это сложно! Насколько вы взрослее меня, и какой я мальчишка!

— Я знаю, что я взрослее вас, — задумчиво сказала Мирра, — мы быстро старимся от обид и боли.

— Я не хочу, чтобы вам было больно. Простите меня, Мирра Григорьевна! И, если можно, — навсегда зачеркните вчерашнее.

Глеб поцеловал по очереди опущенные руки девушки. Она тревожно взглянула наверх. Рваные края тучи висели уже над головой. Темнело. Мирра встала.

— Все зачеркнуто, Глеб Николаевич. Идем скорее.

Они быстро пошли назад. Но уже на половине дороги сверху тяжело упали первые капли ливня. Глеб оглянулся. Брызнула молния. Увесистое чугунное ядро, грохоча, прокатилось по серо-стальным выпуклостям тучи.

— Мирра Григорьевна!.. Бегом. До катера уже недалеко.

Высокая осока мешала бежать, сочные стебли ее спутывали ноги. Крупные капли хлестали в лицо. Мирра споткнулась.

— Не могу… Трудно.

Ливень словно ждал этой остановки. С шипящим шумом он сорвался, неистовый, частый, теплый. Деревья сразу исчезли за мечущейся серебряной сетью. Мирра закрыла лицо. Тогда Глеб, не спрашивая, схватил на руки легкое тело.

— Держитесь… Добежим.

Он рванулся, преодолевая сопротивление травы и ливня. Китель, брюки мгновенно напитались водой, отяжелели, облепили тяжелыми пластами. Жмурясь от водяных плетей, Глеб бежал напрямик, инстинктом сохраняя направление на стоянку катера. На руках теплело приникшее тело испуганной девушки.

Глеб задыхался, но упрямо продолжал бежать, больше всего боясь уронить свою ношу. Через минуту сквозь пляшущую дождевую стону блеснула труба «Орленка». Из последних сил Глеб добежал до берега, спрыгнул на песок. С катера протянулись руки матроса, подхватывая Мирру.