Страница 4 из 17
В Древней Греции существовал закон, по которому человека, совершившего тяжкий проступок перед Родиной, ожидало самое страшное наказание – его высылали за пределы родной земли.
Да, истинно, человек не может жить без Родины, как не может он жить без сердца.
Марья из Поречья
Глава 1
Конец сентября выдался солнечным, теплым – настоящее бабье лето. Широкая дорога с еще сохранившимся деревянным настилом, замшелым, поросшим травой, тянулась лесом и уходила в бушующий красками лесной коридор, укрытый сверху, словно пологом, голубеющей лентой бездонного неба. В своем чарующем прощальном наряде лес играл – светился золотыми монетками берез, полыхал багрянцем осин, горел кровавыми кистями рябин. Озорной ветерок изредка врывался сверху, шумел в ветвях, шуршал разноцветной листвой на дороге, гоняя и крутя ее в своем вихре. Стучал иногда или сыпал дробью дятел, или вдруг, где-то далеко, кричали готовившиеся к отлету журавли.
По дороге неторопливо брела старуха. Небольшого роста, в латанной тужурке; поверх мягких штанов – шаровар – неопределенной формы и цвета поношенное платье. На голове выгоревший от солнца платок, обрамлявший худощавое лицо с высоким морщинистым лбом, внимательными глазами. За спиной полупустой рюкзак, в руке палка с удобным суковатым набалдашником.
Со склона овражка донесся серебряный звон родника – быстрика. Неслышный летом, теперь, в тишине осени, он, весело разговаривая, бежал вниз к ручью; бился, брызгал хрустальными каплями. Старуха остановилась, лицо ее осветила улыбка: «Ишь говорун какой, живучий, звоны какие дает, торопится куда-то». Опершись о свою суковатую палку, она долго смотрела на быстрый ручей, его живые серебряные струи и не видела их – ее неподвижный глубокий взгляд убегал в какую-то неведомую даль.
Очнувшись от раздумий, она вздохнула глубоко и той же неторопливой походкой продолжила свой путь. Дойдя до старой сосны, где привыкла отдыхать на обратном пути, она подняла голову, посмотрела вверх.
В два обхвата, ровная, как свеча, могучая сосна царила над лесом. Когда остальные деревья еще чернели в утренней прозрачно-туманной дымке, она первой встречала зарю, и восходящее солнце охватывало вершину алым пламенем.
До деревни было уже недалеко. Женщина перешла железную дорогу, поднялась на поле и увидела крышу своего дома, тускло зеленевшую замшелым тесом под лучами осеннего солнца.
Известная всей округе страстной, неуемной тягой к лесу, Марья Антипова проводила в этом доме свою одинокую жизнь, поделенную поровну между домом и лесом, куда походы свои она начинала в середине весны, когда еще полно снега в прогалинах, а заканчивала поздней осенью, перед самой зимой.
Год выдался на ягоды неурожайным, а клюкву – самую ходовую, нужную ягоду, почти выбрали, и Марья пришла с «Темного острова» раньше обычного. Она опустила на крыльцо рюкзак, устало присела на ступеньку, долго отдыхала, глядя на бордовые шапки георгин в палисаде, пестрый ковер махровых астр в большой круглой клумбе. Только эти поздние цветы продолжали скрашивать обширный, еще не обработанный к зиме цветник. «Хватит ли нонче сил, – подумала Марья, глядя на него, – придется, видно, Петеньку просить».
Из-под дома показался черный с белой грудью кот, закрутился у ее ног и, бодаясь головой, завел свою песню. Отдышавшись, Марья поднялась на крыльцо, вошла в избу. Вытянула из печи еще теплый чугунок с картошкой, вскипятила чай, села к столу. Не дожидаясь приглашения, кот вспрыгнул на табурет и, опершись передними лапами в край стола, потянулся, уставившись на Марью круглыми блестяще-зелеными глазами. Конец его пушистого хвоста шевелился, а в глазах вспыхивали изумрудные огни.
Закончив с обедом, Марья покормила, загнала кур в сарай, принесла воды, дров и присела на скамью, прислонясь спиной к теплой печке. Теперь, когда из-за плохого зрения она не могла рукодельничать, в иные вечера ей нечем было заняться. Часто она подолгу сидела неподвижно, думая о чем-то под веселый треск дров, или, устав от раздумий, забывалась, и седая голова ее медленно клонилась на грудь.
Стук сапог в сенях вывел ее из забытья. Прислушавшись, она узнала своего добровольного помощника Петьку Грушина. Он заходил к Марье иногда, пилил, колол дрова, носил воду в бак для полива огорода. С этим Петькой, пятнадцатилетним парнишкой, грозой местных огородов, случилась у нее небольшая история.
Как-то, несколько лет назад, его компания «обчистила» у Марьи клубнику; оборвали много цветов в саду. Своей яркой пестротой, ухоженностью они отличались во всей деревне, и люди, проходившие мимо Антипова дома, невольно ими любовались. Цветы были великолепны – многих сортов и оттенков георгины, гладиолусы, тюльпаны, пионы, астры, разные махровые маки. Когда эта красота вдруг исчезла – потерялась в деревне привычная радость, что-то важное, необходимое. Марья до того расстроилась, что на другой день приболела и не выходила из дома.
Дня через два Петька пришел и признался в содеянном. Он стоял у порога, набычившись, угрюмо молчал – ждал, что скажет Марья.
– Мать, что ли, послала? – спросила она строго, с интересом к нему приглядываясь.
– Чего мать, сам пришел, – ответил он грубовато и снова наглухо замолчал.
– Знаешь, Петя, а я ведь не рву их, цветы свои, – Марья пожала плечами, – рука не подымается, дома они мертвые, жизни в них нет, а в земле живут долго. Люблю смотреть на них, ухаживать, радуют они мое сердце. Теперь нет их, – она вздохнула, поправила угол цветастого лоскуткового одеяла, опять взглянула на Петьку. – Да ты чего у порога-то стоишь, садись вон на лавку.
– Красота была, – продолжала Марья, – ромашки снеговые, георгины бордовые – шапками, гладиолусы черного бархата. Как цари-государи стояли. Куда ж дели-то столько? Клубнику, понятно, съели. Спелая была, только снимать собралась.
– Девчонкам роздали, – буркнул Петька.
Улыбка скользнула по старому лицу.
– Зачем же охапками дарить, можно один цветочек. Ты вот чего, Петя, – сказала она твердо, – приходи всегда ко мне. Для девчонок твоих у меня цветов хватит. Скоро астры пойдут, махровые, пушистые. Да ты садись, раз пришел, чего стоять-то.
Петька стоял у порога, переминаясь с ноги на ногу. Он шмыгал носом, покашливал, смотрел то в один угол, то в другой, избегая глядеть на бабку. Когда она пригласила его сесть, он посмотрел на нее и увидел в лежавшей в кровати больной женщине другую бабку Марью, не ту, какую он всегда встречал в деревне. Он вдруг увидел ее тонкие, седые до прозрачной белизны волосы, добрые мягкие глаза, окруженные сеткой мелких морщинок, спокойно лежавшие на одеяле сухие жилистые руки с тонкими пальцами, и в груди его что-то дрогнуло. С грубовато-фальшивым равнодушием неожиданно для себя он вдруг сказал:
– Баба Маня, у тебя там у сарая дрова лежат, дядя Павел привез. Может, надо их распилить, дак я бы мог. И вообще, – добавил он, глядя куда-то вбок, – если надо чего сделать, дак Вы скажите.
Он хотел еще что-то прибавить, но, видно, не решился, поморгал глазами, кашлянул и замолчал.
– Приходи, Петенька, приходи, – Марья уже не пыталась скрыть появившегося у нее расположения к Петьке, – распилить-то их надо бы, да некому. Павлу, видно, некогда, работы много, а я вот по две дровины в день, больше уж и не могу. Приходи, если желаешь, помоги, дай бог тебе здоровья.
– Приду, баба Маня, – уверенно пообещал Петька.
Он не обманул. Он не только распилил, расколол и сложил в поленницу все Марьины дрова, но с тех пор стал навещать ее, помогал по хозяйству, а ее цветник, огород впредь находились в полной безопасности, хотя другие усадьбы частенько страдали от набегов Петькиных приятелей.
За дверью потопали, пошаркали о расстеленный там половик, и Петька в потертом ватнике, старой кепке-лондонке шагнул в комнату. В руках он держал тетрадку.
– Здравствуй, баба Маня.
Он сел, не раздеваясь, на табурет.