Страница 3 из 17
…К себе он тянет
Неодолимо,
Зовет и манит
Он в край родимый,
В край благодатный,
Забытый мною, —
И, непонятной
Томим тоскою…
По холму вокруг церкви, у его подножия, на дорогах и вдоль них, а на другой стороне реки – на кладбище, вокруг него, у мельницы – множество людей, приехавших на телегах, каретах, одноколках, верхом, но большей частью пришедших пешком в церковь, на кладбище в праздник Пасхи. Люди всё идут, идут. Из ближних деревень и из дальних.
Теплое апрельское утро. Солнечное, звонкое. Снег уже сошел, ледоход прошел, но вешняки на плотине еще подняты, пропуская бурные, шумные воды полной реки. Торопливо бежит вниз говорливый ручей, зеленеет трава, блестят еще подснежники, цветут ивы у реки, ольха стряхивает свою легкую, желтую пыльцу, дымит орешник. Быстро тает розоватый от солнца легкий прозрачный туман. Задорно, стараясь перекричать друг друга, галдят воробьи, перекликаясь, летают грачи, озабоченно осматривая свои гнезда.
Внизу по дороге бредет седой, бедно одетый, бородатый старик без шапки, ее он держит в руке. Идет устало, видимо, издалека. Еще только ступив на мост, он останавливается, поднимает голову, смотрит в сторону церкви, крестится. Пройдя немного, опять останавливается, глядит на кресты, шевелит губами. И так до самой церкви. Здесь он опускается на колени, кланяется до земли, недолго находится в таком положении, распрямляется, читая молитву, крестился, затем поднимается и заходит в притвор.
Утренняя служба окончилась, и почти сразу начинается обедня. Из алтаря, через открытые царские ворота выходят священник и дьякон с крестом и горящими свечами. На священнике сверкающая золотом риза, епитрахиль. Стоя на амвоне, он громко возвещает: «Христос воскресе!» – и сейчас же с клироса, подхваченное многими голосами, широко, стройно раздалось по всей церкви пение: «Христос воскрес из мертвых, смертью смерть поправ…»
Может, священник этот – Лебедев Николай Александрович, надгробную гранитную плиту которого я нашел в прошлом году недалеко от церкви, разбитой, сброшенной под гору, где и прочитал его имя.
Можно представить также совсем неожиданное. Вот новгородские дружинники идут рассыпным строем по льду реки на север, в Невскую сторону. В основном это легкие воины. Слышен шум движения людей, стук щитов и копий, негромкий разговор, редкие команды. Блестят на солнце остроконечные шлемы, колышутся на них кольчужные сетки, качаются на бедрах мечи. За спинами луки, колчаны со стрелами. Катятся легкие повозки, скрипят колеса, фырчат лошади. Воев больше, но вооружены они хуже, у них копья и топоры. Впереди долгая ледовая дорога, а вокруг шумит глухой дремучий лес.
Может, это было в далекое время борьбы новгородцев со шведами за выход к Балтийскому морю, когда бассейн Невы был ареной боев, и часть войск могла подходить к Неве по Волхову, Оломне, Мге, а может, это воины князя Александра, и спешат они в Ижорскую землю, где их совсем не ждет самонадеянный ярл Биргер со своим рыцарским воинством.
Каждый год я прихожу к Лезьенской мельнице. Хожу по старой плотине, сижу под дубом, смотрю на дали. Особенно тянет сюда во время душевных сомнений, тревог, когда самостоятельно, без чьей-либо помощи затруднительно найти ответ на возникшие вопросы. Удивительно, как легко они разрешаются здесь, как облегчается после этого душа, радуется сердце, хотя и была надежда, что если они разрешимы, то только здесь, в этом священном для меня месте. Надо лишь подготовиться, настроить себя на волну внимательного, чуткого восприятия окружающего, как, например, готовишься слушать хорошую музыку. Как способность великих, бессмертных музыкальных шедевров оказывать на людей сильное эмоциональное воздействие, так же чуткое общение с природой, доставляя не менее высокое удовольствие нашей душе, вместе с тем заставляет нас думать конкретнее; более легко, доступно объясняя сложные жизненные явления, шире раскрывая, раздвигая наши понятия, обостряя чувства, ранее не ощущавшиеся; многое видится в другом свете, видоизменяется в нашем понимании, обогащается, наполняется новым содержанием.
Потребность в серьезной музыке возникает нечасто: она зависит от состояния нашей души. Так же нельзя часто посещать священные для нас места, обладающие какой-то волшебной, неотразимой силой воздействия. Почему эти природные исповедники души, не отпускающие, однако, нам прежних грехов, а наоборот, как мудрые учителя, на их основе поучающие избегать подобного в будущем, освобождают нас от томлений духа, суеты, мелочных забот, обнажая и утверждая истинные ценности, наполняют нас неистребимо острым желанием жить в этом прекрасном мире, сознанием быстротечности лет, желанием творить только доброе; спокойствием, душевным покоем, любовью, восхищением великой красотой природы, красотой родной русской земли?
Трудно ответить на это. Да и нужно ли? Природа велика, необъятна, бесконечна. Мы, люди – ее дети, она нас создала, знает нас, как любящая мать, знает, по каким душевным каналам, эмоциям, внешним восприятиям войти в наше сердце, сознание и научить любви жизни. Но для этого и мы должны любить свою мать – природу, понимать ее, открыть ей свое сердце, душу. Только тогда она объяснит нам многое и возможно взаимопонимание. Может, ответ в этом. Для меня он содержится еще и в другом. Я люблю нашу историю, нашу старину, с волнением читаю об этом у Пушкина, Толстого, Некрасова, неспокойно чувствую себя, если хотя бы раз в году не побываю в Русском музее, который с некоторых пор притягивает все больше и где получаю истинное удовольствие. Люблю ту старину, которую Пушкин назвал «милой», которую вижу, нахожу, представляю на Лезьенской мельнице.
Это типичный русский пейзаж, каких еще немало осталось на нашей земле. Древняя река – старшая сестра нашей Невы, мост через нее, новый, на старых береговых опорах из больших камней, залитых бетоном; разрушенные плотина и мельница. На одной стороне, на небольшом холме – красивая церковь в окружении высоких сосен, могучий дуб; на другой – старинное кладбище, рядом несколько деревень. Но для меня ближе, роднее этого места нет на всем свете, хотя много на земле имеется изумительно прекрасных мест, поражающих воображение.
У К. Паустовского есть рассказ «Ильинский омут». Константин Георгиевич изъездил, исходил всю нашу Родину и бывал во многих зарубежных странах. Но, собираясь в далекие поездки, он обязательно приходил на Ильинский омут попрощаться с ним. Когда Паустовский был в Италии, ему вспомнилась там сыроватая ложбина на Ильинском омуте, где пахло болиголовом и стоял одинокий чертополох высотой в человеческий рост; в Египте, при осмотре статуи царицы Нефертити, – мельничные жернова, высеченные из такого же розового песчаника; во Франции – розовеющий вечер на Ильинском омуте «и знакомая тоска внезапно стиснула сердце, – тоска по нашей простой земле, своим закатам, своем подорожнике и скромном шепоте палой листвы».
У многих людей имеется свой «Илъинский омут», это необходимо, без этого трудно жить. Любовь к природе, родному краю создает у человека на всю жизнь устойчивое, верное чувство живого восприятия Родины. Отечество, Родина принимается нашей душой не в виде какого-то полного, всеобъемлющего образа, а представлением очень небольшого уголка нашей природы, родной земли.
Может, это деревня, где родился, вырос, или светлая тихая речка с ласковыми берегами в глухом далеком лесу; может, это березовая роща, где всюду царит белый свет и сквозит такая прозрачность, легкость, что похоже на сказку. Или это желто-золотая ширь ржаных, залитых солнцем полей с голубыми васильками в окаймлении зеленой короны леса, а может, это милые, дорогие сердцу два старых клена, под которыми впервые в жизни ощутил, как по-особенному бьется сердце, замирает душа и трепещет все существо твое от сладостного свидания с любимой.
Эту любовь к родной земле не с чем сравнить и нечем ее заменить. Ни любовью к женщине и детям, ни материнской любовью. С именем Родины советские люди сознательно шли на смерть в Великую Отечественную, когда героизм, самопожертвование приняли массовый характер; защищать родное Отечество поднялась беднейшая крестьянская масса в Отечественной войне 1812 года, раздувая пламя народной, партизанской войны. На смертный бой вставали люди русские защищать Русь от немецких псов-рыцарей и монгольских завоевателей и ложились вечным сном на родных привольных полях. Потому что мысль, что сапог иноземного поработителя будет топтать дорогие сердцу поля Родины, кажется кощунственной, противоестественной и не допускает сомнений, колебаний в выборе действий.