Страница 9 из 14
О своей повседневной жизни в Дубулты Константин Георгиевич написал в новелле «Надпись на валуне», где повествование ведется от первого лица: «Я живу в маленьком доме на дюнах. Все Рижское взморье в снегу. Он все время слетает с высоких сосен длинными прядями и рассыпается в пыль… Днем в доме, где я живу, идет привычная жизнь. Трещат дрова в разноцветных кафельных печах, заглушенно стучит пишущая машинка, молчаливая уборщица Лиля сидит в уютном холле и вяжет кружево. Все обыкновенно и очень просто. Но вечером кромешная темнота окружает дом, сосны придвигаются к нему вплотную, и, когда выходишь из ярко освещенного холла наружу, тебя охватывает ощущение полного одиночества с глазу на глаз с зимой, морем и ночью».
Паустовский (добрые коллеги звали его за глаза «доктор Фауст») первым и сформулировал непреходящее значение Дома творчества для отечественной литературы, сделав это очень изящно и остроумно – «Дубултский период». С тех пор это выражение повторяется все чаще и чаще, но со ссылкой на других писателей. Но первым это придумал Константин Георгиевич, в 1957 году написавший: «Всё в Дубулты – тишина, легкое одиночество, пустынная Балтика, дюны, приморские сосны и сам уют латвийской земли – очень помогает писать». Интересно: на каком этаже жил Паустовский? И можно ли представить его врывающимся в директорский кабинет с требованием безотложно предоставить номер на восьмом или девятом этаже?
В том-то и дело, что Паустовский и Маршак приезжали в Дубулты в ту эпоху, когда здесь еще не было так называемого нового корпуса, а сам Дом творчества более походил на небольшой коттеджный поселок, состоящий из прелестных дачных домиков в два или три этажа. Уже позднее на месте старой столовой выстроили кирпичную высотку в девять этажей. Но кому же принадлежали эти коттеджи раньше, до присоединения Прибалтики к Советскому Союзу? Ведь в независимой Латвии не было Литфонда с его домами творчества. На Рижском взморье обитали не самые бедные люди, ибо Юрмала издавна слыла у латышей престижным местом отдыха. Кому-то из них удалось унести ноги после начала «советской оккупации» (так презрительно именуют этот исторический период официальные власти нынешней, вновь буржуазной Латвии), а других отправили в Сибирь. Или просто поставили к стенке. Недвижимость национализировали, так и возник поселочек из дач, которым советские писатели дали вполне мирные названия: «Дальний дом», «Шведский дом», «Белый дом», «Охотничий дом», «Дом у фонтана», «Детский дом». А дом, где устроили столовую, принадлежал когда-то чуть ли не министру иностранных дел независимой Латвии Зигфриду Мейеровицу, как шепотом на ушко сообщали писателям аборигены.
В одном из коттеджей проживала семья писателей Константина Яковлевича Ваншенкина и Инны Анатольевны Гофф. Специально для этой книги их дочь, художник Галина Ваншенкина поделилась своими интереснейшими воспоминаниями:
«Дубулты, Дом творчества. Я бывала там с родителями и в детстве, и позже, студенткой. Обычно в августе. Родителям хорошо там работалось. А я общалась с ровесниками, делала зарисовки на пляже. Дюны, сосны, удивительные закаты во всю ширь горизонта. После шторма в темной кромке водорослей можно было найти кусочки янтаря… С удовольствием и благодарностью вспоминаю Дубулты тех лет и с улыбкой – некоторые моменты…
“Не надо так громко радоваться…”
Девятиэтажный корпус был построен уже позднее, а до этого мы много лет селились в Главном корпусе – двухэтажном деревянном здании. Перед ним был маленький круглый фонтан с бронзовой фигурой мальчика на дельфине. А в нескольких шагах стоял так называемый Детский корпус – для семей с совсем маленькими детьми. В этих старых корпусах туалет был в общем коридоре, а умывальники – прямо в комнате, при входе. Я, семилетняя, помню, очень удивилась этому. А утром прямо у наших дверей меня ждал высокий плотный человек, сказавший строго: “Девочка, не надо так громко радоваться, что в комнате умывальник!” Как оказалось, это был писатель Леонид Пантелеев. Мама, услышав это, схватила меня в охапку, и мы тут же переселились в Детский корпус.
“А ты, девочка, отойди!”
Еще вспомнилось, как однажды я была там первые полсрока с дедом и бабушкой, мамиными родителями. Мой дед – Анатолий Ильич, замечательный врач – предложил свою помощь в медкабинете. Как-то в самый разгар нашей игры возле Детского корпуса подошел человек с фотоаппаратом, построил детей для снимка, а мне сказал: “А ты, девочка, отойди!” Я отошла, меня ничуть это не задело. Он слышал, что я внучка врача… зачем на снимке посторонние дети?
Зиля и ее мама
Мне было тогда лет 12, наверное. Как-то на пляже рядом легли загорать девочка и женщина – рослая, костистая. Девочка, моя ровесница, сказала, что ее зовут Зиля. Они из Уфы. А это ее мама. “Моя мама – цензор”, – гордо сказала девочка. Я не знала, что это. Помню выражение брезгливости на лице моей мамы-писательницы, когда я рассказала ей про маму-цензора. И я поняла, что цензор – это что-то недостойное и даже постыдное».
И пусть у кого-то не было умывальника в комнате, разве это важно? Восторг и Паустовского, и Маршака, и других писателей вызвала, прежде всего, местная природа. Представим себя в Доме творчества писателей более полувека назад:
«Участки, на которых стояли дома, были слиты в один – получился огромный парк. Он доходил до дюн, тянулся вдоль моря, а с другой стороны его ограничивала главная улица. С каждым годом парк все больше напоминал сад Спящей Красавицы. По направлению к морю парк слегка шел в гору, образуя террасы, к которым вели выложенные камнем дорожки. Над раковиной грота росли розы… За ними уже лет восемь никто не ухаживал, не подстригал, не укрывал на зиму. Но они погибли не все. Те, что уцелели, научились жить без людей. Забыв все чудеса селекции, они совершали обратный путь – к шиповнику. Стебли все больше грубели, покрывались острыми частыми шипами. И чем грознее становились шипы, тем больше становились бутоны. Из них вылуплялись растрепанные неуклюжие цветы, белые и темно-красные, раскрытые до самой серединки».
Да простит меня читатель за это небольшое лирическое отступление. Но оно дорогого стоит: как не писать среди этой красоты книги? Я еще не рассказал про сбор писателями грибов в парке Дома творчества – маслят, опят и сыроежек. Приведенная цитата – из вышедших в Риге в 2012 году мемуаров Виктории Тубельской, дочери часто гостившего в Дубулты драматурга Леонида Тубельского. Он более известен как один из братьев Тур – драматургов, на самом деле никакими братьями не являвшихся. Второго «брата» звали Петр Рыжей. Творили они под общим творческим псевдонимом, почти как Козьма Прутков.
Когда-то очень давно, прогуливаясь по Новодевичьему кладбищу, я заметил странное надгробие, на котором было огромными буквами выбито: «Писатели братья Тур». Вот тогда я и заинтересовался их биографиями: обычно принято хоронить в одной могиле родных, а тут – совсем чужие люди (тот же случай произошел с «чапаевцами» – кинорежиссерами братьями Васильевыми, простыми однофамильцами). Пьесы братьев Тур нередко носили шпионско-криминальный характер, например, «Очная ставка», экранизированная в 1939 году под названием «Ошибка инженера Кочина» с Михаилом Жаровым в главной роли следователя. В 1930—1950-е годы ставились они по всей стране, принося неплохие моральные и материальные дивиденды авторам. Жили «братья» на улице Горького в комфортабельных сталинских домах. А самое известное их произведение – сценарий фильма «Встреча на Эльбе», написанный совместно с бывшим следователем Генеральной прокуратуры СССР Львом Шейниным, их частым соавтором.
В 1940-е годы в Москве эту эпиграмму не повторял разве что ленивый22. Как точно употреблена рифма: литература – прокуратура. И главное, что по смыслу очень верная.