Порочное полнолуние

Поднимается по лестнице и размашисто вышагивает по коридору. Напоминаю себе, что меня похитили и против воли притащили в лес, но телу начхать на рациональные доводы. Оно желает близости, и разум слабеет под гнетом низменных инстинктов.

Чад со смехом и мягко бросает меня на пружинистый матрас, и я с готовностью задираю юбку, изнывая от горячего желания. Мало того, я поднимаюсь на четвереньки и выгибаюсь в спине, зазывно глянув на возбужденного Чада из-за плеча.

Вскрикиваю от резкого толчка. Чад наматывает на кулак волосы и в животном неистовстве врывается голодное лоно, запрокинув мою голову. Движения его глубокие, грубые и гневные, и каждая фрикция отзывается во мне громким и истеричным стоном.

— Сучка, — тяжелая ладонь звонко бьет по ягодице, и я восторженно взвизгиваю от слабой вспышки боли, что прокатывается по телу мелкой дрожью.

Уловив темп Чада, со сладостными стонами подмахиваю ему. Рык, охи и шлепки сотрясают воздух, и меня пронзает раскаленный прут сильной судороги. С криком вжимаюсь в пах Чада, и он с утробным урчанием наваливается на меня. Спазмы удовольствия вторят биению наших сердец, и я растекаюсь по кровати вздрагивающей медузой.

— Аж яйца гудят, — Чад падает на спину и тискает яички.

Меня умиляют его вульгарность, спутанные волосы, что раскинулись змеями по одеялу и его густая борода. Пробегаю пальцами по плечу, груди и животу Чада, а затем накрываю ладонью его восхитительный член.

Чад с улыбкой подминает под себя и неторопливо с чувством целует. Задыхаюсь от нежности, наслаждаясь губами и языком оборотня, но через несколько секунд он откатывается в сторону, уступая меня Крису. Таю под его руками, ласковыми укусами и покачиваюсь на волнах удовольствия, отдавшись во власть нарастающего желания. Меня кружат стоны, и расцветаю яркими всполохами.

Выплываю из омута неги и слабости. Лежу с задранной юбкой между Чадом и Крисом и хрипло дышу. И как-то мне уже не милы оборотни, что воспользовались моим помутнением рассудка.

— Признавайся, — Чад приподнимается на локтях и всматривается в лицо, — Эдвин тобой соблазнился?

— Что, прости? — покрываюсь изнутри инеем негодования.

— Похоже, что нет, — усмехается Крис.

— Ты же ему понравилась, — Чад озадаченно чешет бороду.

Оправляю подол и сажусь. И почему я чувствую вину? Еще несколько дней, и я потеряю себя в водовороте безумия, разнузданных утех и ядовитых чувств. Как быстро я сдалась. Не хочу быть влюбленной идиоткой: я бы предпочла раздвинуть ноги с чувством презрения, чтобы сохранить оставшиеся крохи гордости. Да и перспектива выйти из леса в слезах и отвергнутой равнодушными тварями тоже не прельщает: я буду очередной жалкой Бесправницей.

— Чего притихла? — Чад поглаживает по пояснице.

Подол под попой мокнет липким пятном от спермы и моей смазки. И даже если бы на мне были трусики, то вряд ли бы они спасли ситуацию.

— Ласточка?

— Почему год, если Бесправницы у вас надолго не задерживаются? — оглядываюсь на Чада.

— Потому что этой традиции очень много веков, — Крис кривится и встает с кровати, разминая плечи.

— Но это не ответ, — поднимаю на него взгляд.

— Ответ в том, что с тех пор очень многое поменялось. Еще триста лет назад ты бы здесь осталась до момента своей смерти, Ласточка, — касается моего подбородка. — Наскучила бы своему хозяину, и он бы тебя на кухню отправил или мыть ночные горшки, ведь не возвращаться тебе опороченной к семье. Это сейчас нравы поменялись.

— Не хочу мыть горшки, — морщу нос.

— Поэтому мы тебя и отпустим, хотя ты захочешь остаться и будешь готова на все.

— Вряд ли, — поднимаюсь и зло гляжу в пустые глаза Криса. — Я осознаю ценность своей жизни. И я не для того ночами в колледже не спала и в этом году проходила курсы повышения квалификации, чтобы мыть ночные горшки…

— Да нет у нас уже ночных горшков, — фыркает Чад.

— Хорошо! — рявкаю я. — Унитазы! Мне мое образование далось очень тяжело! Я два года впахивала, чтобы выплатить кредит и выйти на удаленку, а вы мне тут про унитазы вещаете! Охренели?!

Леплю пощечину Крису и гордо удаляюсь в ванную комнату.

— Триста лет назад, — выглядываю из-за двери, — оказаться в замке в лесу для женщины было удачей! Ясно? Они тут не из-за большой любви к волчьим хвостам оставались!

— Да ты что? — Крис изгибает бровь.

— Да вы же крестьянок, поди, окучивали, а у них доля незавидная была. Высокородных аристократок вам-то никто не скормил бы, — горько усмехаюсь. — Ваш бы лес к чертям сожгли, а с вас живьем шкуру бы содрали, вздумай вы какую-нибудь дочь герцога отыметь и сделать рабыней для утех.

— Ты вот вроде не герцогиня, а гонора у тебя по макушечку, — Крис делает ко мне шаг.

— Я современная, образованная женщина и живу в век равноправия и феминизма, — бесстрашно шагаю навстречу оборотню. — Я умею читать, писать, считать деньги. Я имею права, образина ты лохматая, которых не было у герцогинь.

— Ну и? — насмешливо проводит пальцем от моей переносицы до кончика носа.

— Это был ответ на тему гонора, — я скалюсь в недоброй улыбке.

— Я напоминаю, Ласточка, — Крис приглаживает волосы, — у тебя здесь нет прав. И я тебе позволяю говорить со мной в таком тоне, потому что меня это веселит.

Я для оборотней и впрямь клоун: Чад хохочет, глядя на меня, бесстыдно почесывая пах. В голове всплывают строчки из дневника о том, какой него низкий и бархатный смех. Какая я впечатлительная натура, что мне запутали мысли чужие записи о любви!

И злюсь я сейчас не из-за того, что меня против воли притащили в лес. Вовсе нет. Меня до скрежета зубов бесит, что эти два похотливых кобеля только за один год успели порезвиться с тремя девками. И я уверена, что в этой же комнате они их всячески сношали.

Касаюсь холодными ладонями лба в желании унять неоправданную ревность. Я тут и двух дней не провела, чтобы влюбляться в мохнатых мерзавцев. Это не истинные чувства, они ненастоящие, а навязаны проклятым лесом и замком.

Кидаю презрительный взгляд на Криса, и скрываюсь в ванной комнате. Сажусь на унитаз и тоскливо смотрю на окошко под потолком. Кусаю губы, растираю пальцы и копошусь в памяти, выискивая свое имя, которое было подарено при рождении. Я должна его вспомнить, оно меня спасет от безумия.

Глава 16. Такой большой и пушистый!

Мое имя стерто. И мне страшно. Пусть тело слабо, но тот факт, что какие-то нелюди имеют власть над более тонкими материями, как человеческий разум, меня пугает до холодной испарины на лбу.

И ведь я остальное помню. Родителей, работу, знакомых и да же бывших, о которых я бы хотела забыть, но нет! У меня забрали имя, а мои неудачные романы щедро оставили. И как же меня зовут? Очень надеюсь, что не тривиально и с выдумкой. Совершенно никаких идей.

— Ты чего здесь сидишь? — на бортик ванной опускается тихий Эдвин. — Ласточка?

Очень милое и ласковое прозвище, которое могло бы звучать на устах возлюленного нежным шепотом, его произносит рыжий оборотень. Какая жуть!

— Это не мое имя, — глухо отзываюсь я.

— Я бы хотел знать твое человеческое имя, — ласково улыбается. — Я думаю, оно очень красивое.

О, милый мой пупсик, я бы тоже не против его знать.

— Издеваешься? — едко уточняю я

— Нет, — Эдвин вздыхает. — Ласточка, я понимаю…

— Не понимаешь. Каково бы тебе было, если бы тебя люди украли из семьи и посадили в клетку на цепь?

Только вот люди, за исключением редких мерзавцев, осуждают рабство, но в лесу у мохнатых тварей иные порядки.

— Ты не на цепи и не в клетке.

— Но я в плену и скована призрачными цепями.

Молчит и опускает взгляд. Такой милый, трогательный и печальный, что во мне просыпается желание присесть рядом и обнять его, чтобы утешить. Кусаю себя за внутреннюю сторону щеки. Я тут жертва, а не этот рыжий и бледный оборотень с очаровательными веснушками.