Страница 25 из 41
— Очень интересно.
— Но мне пришлось пропустить ваши воспоминания через себя… И я теперь сам не свой. Мне так не нравится, — делает шаг. — Я хочу избавиться от вашей обиды и отчаяния. Они мне мешают.
— Кристалл Забвения?
— Нет, так он не сработает.
— Тогда чего вы хотите от меня?
— Вы полны холодного презрения к своему мужу и пренебрежения? — делает еще один бесшумный шаг. — Он стал для вас ничтожеством, который при смерти не удостоится даже взгляда? Вы же к этому пришли? Да, я понимаю, что он ваш Нареченный, но меня сейчас интересует то, что чувствует человек. Он сгорел в черных воспоминаниях, истлел в огне тоске и обратился в пепел под криками?
— Он совсем чокнулся, — заявляет Лида и скрещивает руки на груди.
— Знала бы то, что я сейчас чувствую, — Мариус разворачивается к ней и обнажает зубы в оскале.
— От разбитого сердца мало кто умирает, — сердито отвечает Лида.
— Вот именно, — в ярости шипит и вновь смотрит на меня. — Поделитесь со мной холодной зимой, что теперь царит в вашей душе. Сам я не смогу пережить ваши воспоминания, потому что… не умею… не способен… Я застрял…
— Я думаю, вам лучше уйти, — тихо отвечаю я, но Мариус не слушает меня.
Он кидается ко мне под вскрик Лиды с гримасой отчаянного безумия, обхватывает и сжимает мое лицо сухими холодными ладонями, вглядываясь в глаза.
— Охрана! — взвизгивает Лида, а Мариус врывается в мой разум диким зверем.
Время для меня останавливается. Темный чародей вплетается в мысли ядовитыми ростками и пронизывает сознаниями черными нитями. Они ищет во мне освобождение от горечи предательства, как я однажды в Храме Полнолуния.
— Ах ты старый черт!
Наша связь рвется, и меня ведет в сторону. Меня успевает приобнять Лида:
— Я рядом, госпожа.
Два охранника тащат Мариуса прочь, а он смотрит на меня в большом разочаровании и не сопротивляется. Не кричит, не рычит и не предпринимает попыток вырваться. Лишь вглядывается в глаза. Удрученно, недоуменно и растерянно.
— Ты все еще…
— Нет, — сжимаю кулаки.
— За болью должен прийти холод… Он бы и излечил меня, вернуть прежнего Мариуса, — повышает голос. — Ты все испортила! Глупая девка!
Анрей и Эрвин просыпаются с обиженными и требовательными криками, и дверь за охраной и Мариусом захлопывается. Я вздрагиваю.
— Как у некоторых мужиков все просто, — ворчит Лида и подхватывает на руки Эрвина. — Как предали, то так сразу и отпустило? Да как он жизнь-то прожил? Тише, мой хороший… — опять фыркает. — Вот уж точно старость не говорить о мудрости…
Знать не хочу, что там Мариус увидел во мне, потому что я сейчас не ухожу в своим мысли глубоко, чтобы не касаться ран, которые оставил Ивар. Если бы они обледенели равнодушием, то сегодня утром я бы не сбегала от окровавленного супруга в ярости, волнении и испуге, а после умывалась холодной водой.
— Иди сюда, — тянусь к Анрею, переключаясь на теплую нежность к рыдающему малышу. — Разбудил вас, да? Уши бы ему за такое откусить и нос.
И только мы с Лидой успокоили мальчиков, убаюкали их колыбельной, как распахивается дверь:
— Ты в порядке? — от зычного голоса Ивара, кажется, даже стены дрожат. — Что он сделал?!
Эрвин и Анрей открывает глазки, морщат носы , глядя на меня, и я шепчу:
— Что ты так орешь? Ты их разбудил, — оборачиваюсь с оскалом и рычу. — Мы их только усыпили…
Сыновья наши покряхтывают, готовясь к громким и яростным крикам. И я их понимаю, потому что сама хочу завопить.
— Уходи.
Эрвин и Анрей срываются на визги, а Ивар нагло и бессовестно шагает к колыбелькам, закатывая рукав рубашки:
— Раз разбудил, то беру теперь их на себя.
— Я справлюсь сама.
— Как и я, — самодовольно хмыкает. — А тебе стоит спуститься и пообедать. Что ты тут прячешься?
— От тебя.
— Вот и отлично. Можешь пока спрятаться от меня в столовой, — в привычной ему манере усмехается. — А мы тут по-мужски с мальчиками пообщаемся.
Глава 39. Какое бесстыдство!
— Ивар совершенно не умеет готовить, — Жрец недовольно прищелкивает языком, — однако в нем было желание научиться новому опыту.
Сверлю взглядом крохотные тушки мышей, обжаренные до румяной в корочки и залитые густым темным соусом. Сверху чуток зелени. Выглядит аппетитно, пахнет вкусно, и меня это бесит. И да, я голодная.
— Можно прямо полностью в рот и не выковыривать косточки.
— Чего вы добиваетесь? — поднимаю взгляд.
— Я? — вскидывает седую бровь. — Я просто живу, дитя. Плыву в потоке жизни и радуюсь тому, что вредная кухарка оценила одну мышку. Конечно, после того как одобрительно хмыкнула, назвала меня козлом, но сердце… — прижимает морщинистую руку к груди, — поет.
— Вы старый для нее.
— Я в душе молод.
— Это не отменяет того, что у вас длинная седая борода, тысяча морщин…
— Ты что все мои морщины пересчитала?
— Вы, — тихо повторяю, — старый для Дазы.
— Даза, — тянет Верховный Жрец, — вот как зовут эту красавицу.
И тут я понимаю, что старый козел мастерски развел меня на имя кухарки. Незаметно, умело оплел паутиной глупого разговора и выяснил то, что было ему нужно.
— У нее с конюхом серьезно?
— Это ее кузен.
— Да? — глаза Жреца вспыхивают восторгом. — Как интересно.
— Оставьте Дазу в покое, — сжимаю вилку. — Совесть поимейте, Верховный Жрец.
— Я в первую очередь оборотень.
— И?
— Я не могу ее оставить в покое, — вглядывается в глаза и скалится в улыбке, — она для меня теперь не кухарка, а добыча.
— Она женщина, — цежу сквозь зубы.
— Для меня это синонимы. Очень строптивая добыча, — недобро щурится, — а строптивые злят и цепляют.
— Вы отвратительны.
— Ты улавливаешь тайного посыла, да? — Жрец подхватывает жареную полевку за заднюю ножку.
Молча наблюдаю, как он отправляет в рот мышку, медленно похрустывает ею, и поджимаю губы. Он на меня намекает. Я теперь тоже строптивая добыча для Ивара, как и Даза для Верховного Жреца.
— Дошло, — закатывает глаза и недовольно фыркает, когда замечает каплю соуса на бороде. — Какие вы тут все медленные, непонятливые, — вытирает бороду салфеткой. — Как вы детей воспитывать будете?
— У вас детей нет, чтобы вы тут возмущались.
— Со стороны всегда виднее, — пожимает плечами и пренебрежительно отмахивается. — И сколько я вас таких дурных повидал на своем веку! Можно сказать, я в каком-то смысле многодетный отец. Вы для меня дети. Я многих из вас в младенчестве держал на руках. Вот ты, — грозит пальцем, — меня за этот самый палец укусила, Илина.
— Неправда.
— Правда, — щурится. — И я всегда знал, что ты лишь притворяешься милой крошкой.
— Неправда.
— И я уже тогда с окровавленным пальцем знал, что эта кусачая девочка будет женой маленькому волчонку, который расцарапал мне лицо, а после высокомерно плюнул в глаз. Вы там по лесу бегали, в игрушки играли, мечтали, доводили родителей до истерик, песенки пели, а я знал, что у вас будут дети. Ясно?
— Знали и ничего не сделали?
— Мне надо было задушить тебя тогда, когда ты мне палец чуть не откусила?
— Что?
— Если вы все знали, то были и в курсе…
— Насчет Гризы? — в насмешке вскидывает бровь. — Нет. Она человек, и вне шепота Леса. Люди для меня размытые пятна… — расплывается в улыбке, — кроме кухарочки. Я за вами двумя, может, так пристально следил, что мне была уготована встреча с этой булочкой? Так бы и съел.
— Прекратите. Вы Жрец. Вы дали клятву…
У меня лицо непроизвольно кривится. Разве может Верховный Жрец говорить о подобных вещах? Что за бесстыдство?
— Лучше бы ты мне сейчас палец откусила, — со лживой печалью вздыхает и оглаживает бороду. — Злая ты, Илина.
Зло накалываю мышку на вилку и отправляю ее в рот. Мясо нежное, сладковатое и я улавливаю мягкий пряный розмарин. Мне бы презрительно выплюнуть полевку, но вкусно и даже изысканно. Это всего лишь маленькая мышка, но на языке раскрывается букет тонких вкусов от сладости до пряности в хрустящих косточках.