Страница 13 из 41
В корзине скулят, кряхтят и фыркают, и у меня хрустит позвонок за позвонком болью. Охотник ставит корзину у моих ног, и откидывает одеяло. По моему лицу пробегает болезненная судрога. Два белых слепых волчонка тыкаются друг в друга в поисках материнской груди. Они голодны, напуганы и зовут маму.
Илина рычит, дергается в желании разорвать цепи, и я прячу золотые шарики в карман, глядя в ее желтые дикие глаза.
— Вот вы и дома, моя милая.
Наклоняюсь к корзине и аккуратно подхватываю волчат, в которых чую только звериную кровь. Два мальчика. Разевают беззубые пасточки, скулят, и их мать клокочет в бесполезных попытках освободиться. Как же больно видеть в своих сыновьях лишь слепых зверят.
Мне на колени накидывают зачарованное полотно, в которое я торопливо кутаю волчат, но ничего не происходит. Лишь их поскуливание становится громче и отчаяннее.
— Я предупреждал, что может не сработать, — раздается хриплый голос Мариуса из темного угла в глубине зала. — Они не прожили с матерью первого оборота в утробе, Ивар, и были рождены волчицей.
Закрываю глаза и медленно выдыхаю. И сейчас я борюсь не со зверем, а с самим собой в желании свернуть Илине шею, но толка от этого никакого не будет, ведь истрачу свой гнев лишь на дикую тупую волчицу, которая и не поймет ничего.
— Мариус… — хрипло шепчу я.
Он выходит на свет с шелковой тряпкой в своих тощих руках. Черный балахон, жидкие седые и сальные волосы, блеклые глаза.
— Миледи, может вам все же показаться, — спрашивает он Илины, которую сотрясает рык и злоба. — Ну, как хотите…
Накидывает шелковое полотно на Илину, но золотые нити не вспыхивают чарами, которые бы вытянули эту капризную и упрямую дрянь из волчьей шкуры. Рык, рев, клекот, но человек так и не просыпается под гнетом зверя.
— Прекрати! — Мариус садится на корточки перед Илины, обхватывает ее морду ладонями и встряхивает, вглядываясь в ее глаза. — Твое упрямство дорого обойдется твоим детям и тебе самой!
А после зачитывает шепотом наговоры, но история повторяется. Ничего не происходит. Илина из-за своей тупости и слабости позволила зверю завладеть ею, а ему и дела нет до чар, которые предназначены для человека.
— Госпожа, — в залу врывается бледная Лида, служанка Илины. — Милостивая Луна!
Расталкивает охотников, отпихивает Мариуса и решительно сдергивает с Илины шелковое полотно:
— Милая моя!
С ужасом осматривает окровавленную шерсть, касается цепей и намордника, игнорируя хриплый рык, и оглядывается. Ее глаза округляются, когда она замечает на моих руках двух попискивающих волчат:
— О, нет…
Несколько секунд оторопи, и она шепчет:
— Они голодные, Господин. Они должны быть с матерью. Им же от силы несколько дней. Не будьте так жестоки.
Встает, подплывает и мягко забирает из моих рук волчат, а я хочу разнести здесь все в щепки. Стал отцом, а радости нет. Только злоба и отчаяние.
— Госпожу в покои, — Лида заботливо прижимает к груди волчат. — Я ею займусь.
— Да она тебя сожрет, куколка, — снисходительно хмыкает Мариус.
— Пусть так, — шагает мимо. — Но перед этим я попытаюсь ее накормить, вымыть и привести в порядок. Шерсть у нее вся в грязи и колтунах.
Глава 21. Верните Госпожу!
Что это странная девица ко мне пристала? Залезла в мое логово с мокрой тряпкой и морду протирает:
— Перед сном надо умыться, Госпожа.
Руки бы ей откусить, но нет в ней агрессии или желания навредить.
— Ну, не рычите… Я же знаю, что вы меня все равно не укусите. И вам, я смотрю, понравился шатер из одеял и подушек, да? Так…
Тянется к волчатам, и я скалю зубы. Не трогай. Они мои.
— Спокойно, — всматривается в глаза. — Их тоже надо приучать к гигиене, Госпожа.
Протирает их мордочки и шепчет:
— Мои сладкие пирожочки, Госпожа, — и вновь всматривается в глаза. — Я бы хотела знать, какие бы вы им имена дали.
Она меня утомила, фыркаю ей в лицо и облизываю волчат, которые тихо ворчат и зевают.
— Помните эти ленты? — помахивает перед глазами цветными длинными веревочками. — Я вплетала вам их в волосы по утрам.
Надоела. Тащит в мое логово всякие странные штуки и чего-то от меня ждет. Играть, что ли, хочет? Какие сейчас игры? Я заперта, мой Альфа бросил меня и уступил место двуногому, который взял меня в плен.
Скрип, и я с предупреждением рычу, улавливая в воздухе цветочный аромат. Девица с лентами выглядывает наружу и шипит:
— Уходи, Гриза.
— Я хочу их увидеть.
— У тебя совсем совести нет? — вот теперь я улавливаю в этой тщедушной девице ярость.
— Я не враг.
— Очень даже враг. Ты в этом тоже виновата, Гриза. Она же к тебе всегда была добра и мила, и вот так ты платишь за доброту?
— Но я его люблю…
— Его зверь выбрал ее, Гриза.
— А человек меня.
— Люди часто делают неверные решения и выборы. Говоришь о любви, но остаешься рядом, когда ему плохо и больно от борьбы со зверем, который рвется к Нареченной. Ни один разрыв у людей не сопровождается кровавым потом. Ты не любишь его, Гриза.
— Вот соглашусь с юной особой в шалаше из одеяла и подушек, — раздается третий голос. Хриплый и надтреснутый, как сухая веточка. — Это упрямство, а не любовь.
Надоели. Встаю, мягко отталкиваю девицу с ленточками в сторону и с рыком выхожу. Белый старик делает шаг. Пригибаю голову к полу, готовая прыгнуть на него.
— Госпожа желает, чтобы вы ушли.
— Увы, — старик вздыхает. — Я не уйду, — оглядывается на вторую черноволосую девицу, которая в ужасе смотрит на меня, — а вот ты уходи. Я осуждаю твое любопытство, потому что оно не подпитано надеждой, что Илина вернется, а ее дети встанут на две ноги.
— Это неправда…
— Ты можешь на себя хоть сотню зачарованных цацок навесить, но я вижу твои мысли, Гриза.
Мой рык становится громче и настойчивее. Если девицу с ленточками я не трону, потому что я к ней привыкла, то старика и черноволосую точно покусаю. Волчата улавливают мое недовольство и тоже ворчат, тыкаясь мордочками в подушки.
Черноволосая фыркает и уходит. Раздается скрежет. Дверь заперли на несколько замков. Старик хмурится, и его глаза вспыхивают волчьим огнем. Его зверь хочет подойти ближе, познакомиться и поприветствовать моих волчат.
— Что у тебя в руках, милая, — ласково обращается к моей человечке.
— Ленточки. Госпожа их любила… — жалобно всхлипывает, и я облизываю ее лицо, потому что я не люблю слезы, но это не помогает. Она срывается в рыдания, — ничего не выходит. Ни песни, ни ленточки, ни ее платья. Я пытаюсь, но ничего не получается… Она не вернется.
— Это мы еще посмотрим, — хмыкает старик.
— Верните мне мою Госпожу! — девица выползает из логова и решительно встает. — И она не только мне нужна, но и ее детям, и… — сердито замолкает и отворачивается, зло буркнув, — и ее мужу.
— Не нравится тебе Альфа?
— Лучше бы его медведь задрал, — обиженно шепчет и испуганно ойкает, прижав пальцы ко рту. — Я не хотела этого сказать…
Старик тепло и тихо смеется. Затем он замолкает, жует губы и говорит:
— И в этом случае не вышло бы ничего хорошего, дитя.
— Я понимаю, но… — топает ногой и рявкает, — бесит!
Старик шагает ко мне, игнорируя рык. Знает, что я не кинусь на него, потому что он старый и немощный, и пользуется этим.
— Ладно тебе, — садится на корточки и обхватывает мою морду теплыми ладонями, — дай я на тебя взгляну, Илина.
Я облизываю нос в беспокойстве. Всматривается в глаза, кого-то ищет внутри меня. Вынюхивает и подзывает неразборчивым шепотом. Слышу требовательно поскуливание волчат и вырываюсь из рук старика, который улыбается:
— Не был бы я Верховным Жрецом, крошка, если бы не отличался упрямством и сдавался в самых сложных ситуациях. И не будь у тебя волчат, я бы поднял вопрос о том, чтобы отпустить тебя в лес с концами, но ты мать и дети твои должны быть оборотнями, а не дикими волками.