Страница 17 из 22
– Банкуете, поручик, или как?!
– Ах, оставьте, – тут же отозвался незнакомый женский голос. – Бедный мой мальчик, как устал! Посмотрите на него, господа. Ваня, Ванечка! – голос глубокий, волнующий, зовущий, – слышишь меня? Я за тобой пришла, Ваня.
Прекрасная белокурая головка склонилась надо мной. Нежная ручка гладит мои волосы в мрачной пещере. Факел трещит у нее за спиной, я, сколько ни стараюсь, не могу рассмотреть лицо девушки. Вдруг свет смещается, тени играют. Наконец увижу любезный лик. Что это? Темное лицо с тонким с горбинкой носом. Усы, острая бородка, редкие зубы и глаза! Темно-карие, застывшие, мертвые. Чесночный запах. А где девушка с прекрасным голосом? Куда делась?
Крюк с размаху с новой силой впивается в спину. Кожа трещит. Спину заливает горячим. Металл медленно проникает вглубь меня. Нанизывает, как червяка. Как больно!
– Сейчас большая клюнет! – говорит младший брат. Мы стоим на берегу, видя под соломенной шляпой обгоревший нос, плюю на червяка и тут же лечу вверх. Цепь выбирают, и она грохочет. Механизм скрипит. Брат удивленно поднимает голову вверх, придерживая золотистую шляпу. Явственно пахнет соломой.
Цепь с крюком поднимает меня вверх. Пруд, брат, земля крутятся юлой быстрой, уменьшаются в размерах и исчезают. Раскаленная сковорода остается внизу, и сразу ледяной холод сковывает тело. В грязном окровавленном исподнем болтаюсь на пронизывающем ветру. Почему в белье? Таким предстал перед Господом или перед… дьяволом? Я же жил праведно: молитвы читал, в церковь ходил, никого не обижал, грехов не творил? Или только казалось мне?
Бородатые мужики в высоких бараньих шапках сноровисто и бесцеремонно вытряхивают меня из одежды, чего-то шепчут на чужом гортанном языке. Тыкают грязными пальцами. Больно. Жестко. Взгляды такие же, ничего хорошего не предвещают. Пальцы, как пули. Ковыряют и ковыряют меня.
Микола в одних подштанниках с крестом на тонком кожаном шнурке смотрит недоверчиво. Я дрожу как осиновый лист, что-то вспоминая. Взгляд цепляется за казачий крестик. Крест – как маяк для моряка.
Молюсь:
– Прости, Господи. Прости, Матерь Всезаступница.
Матерь Божья шепчет знакомым голосом Николая Ивановича:
– Тихо, Ваня, молчи. Не время сейчас говорить. Молчи.
А я молчу. Что есть сил, но так хочется кричать. Картинки кружат, меняются. И я отчетливо вижу манеж юнкерского училища.
Подо мной не лошадь, а здоровенное рогатое черное животное. То рычит, то мычит, то ребенком плачет – из ноздрей струи огненные. Кружится, меня пытается свалить, выбить из седла. Под тонкой кожей чувствую канаты мышц. Зверь очень свиреп и дьявольски силен.
– Юнкер Суздалев! Отставить! Как собака на заборе сидишь! Спину держи! Ровней. Рысью, марш! Давай!
Зверь подо мной дергается, набирает скорость. Земля под ногами дрожит.
И в спину ножом – раз, раз! Больно-то как! За что?
Огонь! Во рту, в горле, в животе. Сжигая изнутри, заставил закашляться, на каждый «кха» – удар ножом в спину.
На!
Еще?!
На!
Из темноты выплыл пластун. Стал подниматься, словно из воды выходит, шевельнул соломенными обвисшими усами и слабо подмигнул. Глаза красные, как у настоящего демона. Я сглотнул. Дьявол-мучитель, притворяется человеком, товарищем по оружию, и чего-то хочет от меня. Что за душу предложит?
Потемневшие от земли и времени крестьянские руки (такие ни с чем не спутаешь, но то я знал, кому они на самом деле принадлежат) протянули лепешку. Лепешку за душу бессмертную?
Дудки! За лепешку не купишь!
– А что ты хочешь за твою никчемную душонку? Твоего ухода никто и не заметит, а я могу тебе вот что дать.
Черт, притворяющийся пластуном, поднес к губам и стал лить в рот огненную жидкость.
Надежды не то что на выздоровление, но хоть улучшение здоровья поручика таяли по мере прихода нового дня. Хотя первым делом я смазал его раны сербским бальзамом, туго перевязал. По дороге к границе держи-деревьев Иван два раза терял сознанку, и приходилось его тащить. Брыкался по ходу, шагая в беспамятстве куда-то. Что он там видит? Знать бы. Спину всю отбил, но терпел – ругаться нельзя, и так плох поручик.
Не зря батька говорил:
– Не надейся на русских служивых. Солдаты плохо обучены, забитые. Офицеры изнежены, как их барышни.
Вот граф. Что это за титул такой – граф! Не русский какой-то титул. Чухонский, что ли, или шляхтецкий. Там графы, бароны, герцоги. И нет силы. Нет силы в названии, в толковании. А был бы нашим, да хоть простым казаком, давно бы на ноги встал. Не обороняет его вера.
– Барышня, – протянул я, да скажи такое в лицо графу, тут же пулю и получишь. Суровый в своих понятиях, честь бережет.
Фамилия, правда, русская, старинная. Суздаль – город древний. Суздалевы из тех мест, наверное. Видать, фамилия только и держит на этом свете.
– Иван Суздалев, граф, – пробормотал я. – Ванятка, граф. – Покачал головой. Не идет. Не звучит. Нет силы в имени. Как ни крути. Как ни пробуй. А поддержки от имени нет никакой.
Неплох был в бою. Швидкий, верткий, а вот рана вроде пустяковая – и нет Суздалева.
Но может, зря я? Старым становлюсь, ворчливым?
Чего разбухтелся, знаешь ведь, не бывает ран пустяковых. С виду пустяковая, а внутри порвать все может.
Что, зло берет?! Когда в горы нас загнали, мы грибов насушили, ягод. Дички набрали для узвара. На охоту каждый свободный день ходили. Мяса насушили, накоптили. Не ахти какие запасы, но русские солдаты и этого не делали, а теперь с голода пухнут. Просто ведь. Но не делали. Не приученные. Все надеются на кого-то. Даже тот же старик Прохор, вестовой у Ванятки, все бормочет про кухню какую-то. Умом понимает, что не будет, а верит в чудо. Что вдруг из воздуха она появится и накормит всех разом. Что про других говорить, если старый так думает?
Нет, не это тебя злит, казаче. Через час-два, как рассветет, горцы начнут тебя искать. Золото, найденное в черкеске Сашка, раззадорило, а потери – только вчера как минимум половины отряда – разозлили.
Сколько там было у Сашка, лир двадцать. Черкесы знают, что у меня на сто пятьдесят больше. Полпровинции можно купить.
Уйти нельзя, вот это и злит. Безысходность. Поручика не брошу, он хоть и чужой, но турецкой кровью связала судьба нас.
Скрип, стук, приближающиеся тени. Щелканье кнута, вот наш шанс!
Кинжал в рукав, чтоб не блестел, ползком от камня к камню.
А говорят-то по-болгарски. Два десятка болгарских слов и столько же турецких помогут. Сверху ущелья закричали по-турецки, две тени, ругаясь при падениях, оторвались от большой тени, пошли на голос. Я потихоньку подполз к двухколесной арбе.
– Эй, ние руски. Русские мы. Крия, сховай. Тодор. Крия. Спрячь. Помоги, братушка. Руски ние.
Болгарин живо соскочил, подошел к камню, за которым я лежал. Что-то быстро начал шептать. Понял только тыркс – турки и болгарское село.
– Село! Лекарь. Друг, нужен лекарь. Тай бене. Ранен.
Быстро принесли к арбе Ивана. Возница показал, что нужно раздеть. Правильно. За мертвых сойдем. Вещи спрятали под сеном, на дне крытой повозки. Сверху уложили графа. Раздевшись до исподников, пристроился рядышком. Оставил только кинжал и револьвер. Болгары принесли первый труп черкеса, после короткого, но бурного шепота уложили на Ивана, так чтоб не сильно давил. После еще двух тел арба развернулась и, одерживаема болгарами, направилась вниз. Никто не сопровождал, никто не проверял, пока ехали через турецкие позиции. Часа через полтора болгары выгрузили и передали изуродованные разрывными пулями тела турецким могильщикам.
– Кто там у вас еще лежит?
– Мертвые русские, похороним на христианском кладбище.
– Где?
– У нас в селе.
К этому времени я уже сам превратился в хладное тело. Как ни старался напрягать по очереди жилы и задерживать дыхание, все равно холод сковал все тело. Босые ступни остекленели. Как мог, присыпал Ивана тонким слоем соломы. Когда свернули к болгарскому селу, крестьяне забрались в арбу и по кругу пошел небольшой кожаный бурдюк с паленкой – самодельным фруктовым самогоном.