Страница 66 из 157
— Но всё-таки ловят? — настороженно спросил я.
— Вот что я тебе скажу, Дмитрий. Недавно был у нас Альберт Бухман. Серьезный человек и уж никак не паникер. Он член ЦК КПГ и депутат рейхстага от Южной Баварии. Так вот, он сделал доклад для работников ЦК о положении в Баварии. У них там специфическая обстановка. Штурмовики бесчинствуют, никак не могут позабыть о «пивном путче». Бухман предупреждал: Бавария не за океаном, коричневые готовятся к прыжку.
— Вильде говорила мне примерно то же самое.
— Вот, вот… У нас — иная обстановка и наци пока что помалкивают. Но мы, понятно, пристально за ними наблюдаем. Что же касается этого фон Люцце, то он, по-моему, настоящий кретин.
Тут вошел Бурхарт, и мой разговор с Бленкле оборвался.
Председатель детского бюро оказался верзилой. Меткое ему дали прозвище «Антенна»! Меня встретил дружески, но уже с первых слов заявил, что «механическое перенесение советского опыта может нанести только вред делу».
— Давай отложим наш разговор на несколько дней, — предложил я. — Проведем курсы, и тогда… Согласен?
Антенна кивнул головой:
— Да я не спешу. Только учти: попробуешь перевоспитывать наших ребят — крепко будем ругаться.
— Я и тебя перевоспитаю, вот увидишь, — пообещал я и, попрощавшись с Бленкле, пошел в детское бюро.
А через два дня, рано утром, на маленьком «опеле» мы с Кюном отправились в Тюрингию.
Апрель в Германии был очень теплым.
Всё вокруг нежно зеленело, и в окне автомобиля, как в рамке картины, возникали, сменяя друг друга, аккуратненькие, словно бы причесанные щеткой, пейзажи. Черепица островерхих крыш, шпиль деревенской кирки, чуть возвышающийся над подстриженными кронами деревьев, изумрудные полоски посевов и округлые, точно нарисованные на голубом полотне, облака.
И хотя шоссе гладкое-прегладкое, тянется бесконечной светло-серой лентой и блестит над лучами солнца, как ледовая дорожка, — ехали мы долго, с остановкой на завтрак у придорожного ресторанчика. Так что для знакомства с Бруно Кюном времени у меня оказалось предостаточно.
Невысокий, с фигурой спортсмена, широколобый Бруно, так же как и Руди «Киндербюро», показался мне идеальным пионерским работником. Именно такими заядлыми, изобретательными, живущими интересами своих маленьких подопечных, были и мои друзья: Витя Сухотин, Борис Бахтин, Сережа Марго и другие пионерские «старики».
Мы с Бруно понимали друг друга с полуслова.
Он согласен, что необходимо оживить работу юных спартаковцев.
— Если и нам принять звеньевую систему? Подробнее расскажи об этом нашим курсантам. Убежден, что получишь полную поддержку. Революционная романтика… — размышлял Бруно вслух. — Конечно, это основа воспитания ребят, но нужны новые, увлекательные формы…
Я понял, что Бруно будет верным моим сторонником в предстоящих дискуссиях с Антенной.
…А между тем Иена осталась где-то в стороне, с обеих сторон на шоссе надвинулись невысокие зеленые холмы, мы круто свернули, и «опель» заплясал по узкой и ухабистой проселочной дороге.
Весеннее половодье превратило Веттеру из незаметной речушки в шумливый и широкий поток.
Мы вылезли из автомобиля и по каким-то подозрительно прогибающимся жердочкам перебрались через реку.
К просторному, расширяющему грудь аромату хвои примешивался горьковатый запах дыма. В центре полукружия палаток полыхал костер.
Нас окружили парни и девчата в серых юнгштурмовках:
— Наконец-то!
— Мы умираем с голоду.
— Картошка со смальцем и чай с повидлом… Царское угощение.
— Еще бы! Марта расстаралась для высокого начальства.
Пожатия рук. Похлопывания по плечу. Открытые, радостные взгляды.
Здесь, в Веттера-таль, собрались вожаки юных спартаковцев со всей Германии.
О некоторых я уже знал от Бруно. Вот, например, Адольф Оскрархани и Эрих Глобиг. Старейшие деятели детского коммунистического движения.
Быстро расправились с картошкой и удобно разместились вокруг костра.
Солнце нырнуло за холм, ощетинившийся высокими темными елями, пал густой туман, и стало прохладно.
— Вот что, друзья, — сказал Бруно Кюн. — Завтра, ровно в восемь, мы начнем занятия, а сейчас… — Он хитро покосился в мою сторону. — Даниэль недавно побывал в Советском Союзе и, я убежден, может рассказать вам кое-что интересное.
Тут поднялся такой восторженный шум и гам, что заглушил даже голос буйной весенней Веттеры.
Сидя на пеньке и вглядываясь в возбужденные лица незнакомых мне, но уже таких близких, таких родных людей, я стал рассказывать о нашей первой пятилетке…
Три дня мы ели картошку с салом и сухой хлеб.
Три дня мы работали по шестнадцать часов и совершенно отсырели от дождей и туманов.
Три дня, вечерами, маленькую долину освещал трепетный свет костра и к небу, вместе с искрами, рвались задорные, боевые комсомольские песни.
А когда курсы окончились и мы с Кюном вернулись в Берлин, некий Даниэль Дегрен уже не чувствовал себя ни гостем, ни туристом.
Каждый день приходил я в Дом Карла Либкнехта и уходил лишь тогда, когда на улице вспыхивали фонари.
Мы начали подготовку к Первому мая. Центральный Комитет партии одобрил наше предложение, чтобы сводные отряды юных спартаковцев шли во главе праздничных колонн трудящихся. Нужно было позаботиться о лозунгах и плакатах, назначить руководителей сводных отрядов и обеспечить надежную охрану детей.
Кроме Антенны и Бруно Кюна, познакомился я и с другими платными функционерами ЦК и Берлинского комитета. И прежде всего, конечно, с Эмко. Собственно, звали его Эмилем Кортманом, и он ведал финансовыми делами ЦК. Но когда кто-нибудь звал его: «Слушай, Кортман!» — он даже не всегда отзывался. «Зови его Эмко, — сказал мне Бруно. — Он так привык».
Эмко был ворчлив и щепетилен до крайности. Все цекисты, начиная с Конрада Бленкле, находились у него «на откупе». Жалованье-то выплачивалось нерегулярно, а есть всем нам хотелось зверски. Вот и унижались перед Эмко: «Ты же несомненный финансовый гений, Эмко! Что тебе стоит пораскинуть мозгами и… дать мне марок пять до получки?» Эмко отмахивался, кряхтел, но в конце концов открывал свой маленький сейф и запускал в его нутро руку: «Пять марок? Гм… ну ладно, пиши расписку». Получивший аванс вел всю честную компанию в маленький бирхалле напротив и кормил берлинскими колбасками с пивом.
Иногда я встречался с Гретой Вильде.
— Попался, товарищ инструктор! — издевалась она. — Я же говорила, что наши ребята набросят на тебя пионерский галстук, как лассо! У Бруно хватка настоящего ковбоя!
— А когда ты споешь для меня, Грета?
— Я забыла песни юных пионеров, Даниэль… Не делай такое каменное лицо. Это тебе не идет. Спою… когда заслужишь.
И, приветственно сжав крепкий смуглый кулачок, она пробегала мимо, стремительная, деловая, забавная такая девчонка.
В МАЙСКИЕ ДНИ
Пролетарский Берлин готовится отпраздновать день Первого мая.
Ясная, теплая погода, — Карлхорст уже купался в яркой кудрявой зелени, и по воскресеньям Тирпарк с утра и до вечера заполняли тысячи берлинцев, пришедших на свидание с весной, — казалось, она установилась на долгое, долгое время.
Я ходил без пальто, солнце грело плечи и шею, хотелось забросить надоевший галстук и распахнуть воротник рубашки.
Но если говорить о политической погоде, то она отнюдь не соответствовала весне.
Моря и океаны бороздили линкоры и крейсера Великобритании, Японии и Франции. Длинные стволы крупнокалиберных орудий были еще защищены чехлами, но что стоило сорвать эти брезентовые маскарадные костюмы и взглянуть друг на друга черными бездонными дырами, а рассвирепев, засверкать и загрохотать!
Но империалисты согласны, конечно, забыть на время о раздирающих их противоречиях, чтобы разделаться с ненавистным им рабоче-крестьянским государством. На карты главных штабов нанесены черные стрелы, устремленные на восток, к границам Советского Союза. Сто́ит лишь какой-нибудь гадюке, выползшей из-под старых камней Варшавы или Риги, вцепиться в красноармейский сапог, как черные стрелы на картах примут обличье эскадрилий бомбардировщиков, танковых колонн и бесчисленных дивизий, вышколенных, обученных массовому убийству солдат…