Страница 65 из 157
Руди опять замолчал, взбил длинную плоскую подушку и, неслышно ступая босыми ногами, подошел ко мне:
— Не деликатничай, Даниэль. Если хочешь спать, скажи прямо. Я совсем заговорил тебя.
— Должен же я знать жизнь своего кузена! А спать мне совсем не хочется.
— Тогда подожди, мы всё же хлебнем с тобой пива.
На цыпочках он вышел из комнаты и притащил бутылку пива и высокие стаканы.
Мы сели плечо к плечу на его кровать, и Руди разлил темный, как нефть, напиток по стаканам:
— Черное баварское… Отец его любит. Прозит, Даниэль!
«Прозит, Даниэль!» В моих ушах всё еще звучал высокий, чуть в нос, голос Герхарда фон Люцце. Он ведь тоже избрал меня в качестве исповедника.
— Отец был уверен, что в свободные часы я торчу у «друзей природы». А я к тому времени уже руководил территориальной комсомольской организацией Карлхорста. Да и Бруно Кюн захватил меня в свои лапы. Мне поручили руководство юными спартаковцами всего большого Лихтенберга. «Я не умею работать с детьми», — плакался я. Но Бруно… Ты еще его не знаешь! Он сказал: «А ты думаешь, что я уже с пеленок был пионерлейтером? Коммунист должен уметь всё». В общем, он меня «обработал», и я из Руди просто превратился в Руди «Киндербюро».
Он усмехнулся, но горечи в его усмешке я что-то не заметил. Скорее всего, ему было приятно носить такую своеобразную кличку.
— Так вот, я жил двумя жизнями. Осенью двадцать седьмого, как я уже тебе говорил, я стал полноправным ретушером на предприятии Фридемана и почти одновременно, в сентябре, во время празднования МЮДа[36], я получил партийный билет из рук самого Вильгельма Пика. На Экзерцирплац, где когда-то муштровали кайзеровских солдат, пришли комсомольцы и юные спартаковцы. Пик поздравил меня и крепко пожал руку. Мои ребятишки прыгали, как сумасшедшие, и орали: «Руди, хох! Руди, хох!» Даже порывались качать по русскому обычаю. А я… я чувствовал себя, как альпинист, поднявшийся на самую высокую гору… Ну и, конечно, очень быстро благополучию нашего дома пришел конец. Я ушел от Фридемана и скоро должен был продать черный парадный костюм.
До́ма… до́ма все молчали: отец, мать, Ани… Какой-то молчаливый ад! Я приходил только ночевать, да и то не каждый день. Ну а ел что придется.
— Постой-ка, Руди, — сказал я. — Вот, передай это твоей матери.
Я вытащил из пиджака конверт с деньгами, который получил от Хорста, и протянул его Руди.
Комнату освещало лишь слабое сияние заходящей луны, но я знал, что в этот момент лицо Руди вспыхнуло как пламя.
— Деньги! Зачем это? — спросил он, резко отстранив мою руку с конвертом.
— Что же ты думаешь, я сяду на шею твоим родителям?
— Ты плохо меня понял. Отец никогда не попрекал меня куском хлеба.
— Ты — это ты, а я всего лишь твой фальшивый кузен, — попытался пошутить я.
— Смотри! — воскликнул Руди.
Он перебежал комнату, на ходу повернул выключатель и, сорвав со стены фотографию в выпиленной из фанеры рамке, протянул мне.
Из одного овала на меня смотрел Руди Шталь, из другого какой-то незнакомый парень в гимнастерке и тоже в пионерском платке.
— Кто это?
— Читай.
Под фотографией тушью очень старательно было выведено по-немецки:
«Руди Шталю от Ильи Деглина. 9/IX 1928 г., Москва».
— Это Ильюшка… Пионервожатый Бауманского района… Я жил у него дома. Понимаешь, ел его хлеб и этот самый борщ, который варила его мать. И поверь, их бюджет был весьма скромен.
— Так ты был в Москве! — воскликнул я.
— А как же. И в Москве, и в Артеке.
— Как же так получилось, что я тебя не видел?..
— А я тебя видел… Ты был тогда с Зориным и Визнером.
— С Эрнстом! — поправил я.
— Эрнст — это и есть Визнер. А ты — Дмитрий Муромцев. Митя из Международного киндербюро.
— Фу ты черт! И ты даже не намекнул…
— Конспирация! — весело сказал Руди и, не вытерпев, громко расхохотался.
Я бросился на него. Мы схватились, и, хотя он был гибкий как угорь, я поймал его на «тур де бра» и швырнул на кровать.
— Ну и здоров же ты, кузен Дегрен! — приговаривал он, пытаясь вывернуться из моих объятий.
— Шалишь, шалишь, брат! Не выйдет! — пыхтел я, норовя взять его «полунельсоном».
В эту первую ночь мы с Руди угомонились лишь на рассвете. По меньшей мере раз пять мы принимали твердое решение спать. Ложились, натягивали толстенные перины до подбородка, я зажмуривал глаза, зажмуривал изо всех сил и даже пробовал мысленно считать до тысячи, — это, как известно, лучшее средство заснуть.
— Ты уже спишь, Митя? — негромко спрашивал Руди.
— Что-то не засыпается!
— А я тут раздумываю над одной штукой. Если бы каждого немецкого мальчишку и девчонку пропустить через ваш Артек… Это было бы колоссально! Все они захотели бы жить только при советском строе. А?
— Гм… Чтобы осуществить твой проект, надо передать пионерам по крайней мере весь Крым.
— Конечно, это утопия. Но Артек… Детский мир будущего. Это так прекрасно, Митя…
— Руди, ты еще не заснул?
— Ни в одном глазу.
— Я хотел только сказать, что мне уже надоело сидеть сложа руки. Чертовски хочется работать!
— Договоришься с Бленкле, и всё будет в порядке.
— Ладно, давай спать… И опять:
— Слушай-ка, Митя…
— Ты еще не спишь, Руди?..
И уже когда сон стал совсем одолевать меня, когда темно-синий с желтыми просветами квадрат окна стал светло-серым, когда до меня донеслось легкое посапывание Руди, я снова подумал, что вот в один и тот же день я встретился с двумя немцами: врагом и другом. Фашист Герхард фон Люцце ждал встречи с «Гигантами», человекобогами, а комсомолец Руди «Киндербюро» мечтал об Артеке для всех немецких ребят…
Утром я отдал деньги фрау Шталь и поехал в Дом Карла Либкнехта.
На этот раз Конрад Бленкле оказался на месте.
— Ну как, осмотрелся? — заботливо спросил он. — Хорошо тебя устроили?
— Отлично, — сказал я. — Вчера перебрался к Руди Шталю. Знаешь, его еще прозвали «Киндербюро»…
Бленкле усмехнулся:
— Тогда ты в верных руках.
— Еще бы! Мы с ним уже подружились. Ну вот, бездельничаю. Гуляю по Берлину, словно турист какой-нибудь. Ждал тебя, чтобы решить вопрос о моей работе.
— А мы уже решили. Тебе и Бруно Кюну поручили провести курсы руководителей групп юных спартаковцев. О работе не беспокойся. Наступает горячая пора. На носу праздник Мая. Партия готовит грандиозную демонстрацию. Правительство Мюллера держится на ниточке. Надо эту ниточку оборвать. Юные спартаковцы тоже примут участие в демонстрации… Потом — Ворошиловский лагерь. Надо хорошенько подготовить его открытие. Тут мы рассчитываем на твой опыт. Сейчас позовем сюда Герберта Бурхарта, вы познакомитесь и обо всем договоритесь.
От Руди я уже знал, что Бурхарт, более известный под странной кличкой «Антенна», является председателем Центрального бюро по работе с детьми. И Руди предупредил меня, что этот самый Антенна, известный своим упрямством, и слышать не желает о пионеризации детских групп. «Нет бога, кроме Эдвина Гернле[37], а он, Герберт Бурхарт, пророк его». Вот какая штука! Ну что ж, познакомимся, поспорим, схватимся, если того потребует дело.
Но до встречи с Бурхартом мне хотелось рассказать Бленкле о вчерашнем разговоре с фашистом.
— Знаешь, Конрад, а ведь вчера меня вербовали коричневые, — начал я интригующе.
— То есть как это — вербовали? Где ты с ними встретился? — тревожно спросил Бленкле.
— В ресторане. За бутылкой вина.
Я коротко пересказал свой разговор с фон Люцце.
Конрад слушал очень внимательно, не перебивая. Даже что-то записывал в блокнот.
— Поистине тебе повезло. Приехал в Берлин и сразу же выслушал исповедь матерого фашиста. Гм… значит, предлагал вступить в национал-социалистскую партию и сулил власть над всем миром? Забавно! Ну, ты, Дмитрий, конечно понимаешь, что весь этот мистический бред, состряпанный господином Гербигером, и яйца выеденного не стоит. Тоже мне, Зигфриды! Не на эту приманку ловят нацисты наших достопочтенных бюргеров.
36
МЮД — Международный юношеский день.
37
Эдвин Гернле — немецкий педагог, коммунист, один из создателей детских коммунистических групп в Германии, считавший, что детские организации должны копировать методы партийной и комсомольской работы.