Страница 6 из 157
Но завтра мы, по настоянию Юрки, пошли уже не к ней, а к товарищу Микояну.
Анастас Иванович, тонколицый, смуглый, в синей кавказской рубашке, туго перетянутой в талии, неторопливо прохаживался по своему кабинету, курил душистые сухумские папиросы (мы с Юркой тоже попробовали по одной) и рассказывал нам об огромном крае снежных гор, полноводных рек и бескрайних степей.
Мы сидели не шелохнувшись. Сергей шепнул мне: «Давай проситься в Чечню». Я возразил: «А чем хуже Кабардино-Балкария?» Но Юрка покрутил головой и отчеканил: «Думаю, что самым целесообразным будет использовать наш ленинградский опыт на работе в краевом центре». Он имел в виду Ростов-Дон.
Микоян прищурился: «Ленинградский опыт, да еще у такого молодого товарища, как ты, конечно, нельзя держать под спудом. Подумай ты, подумаем и мы — как тебя лучше использовать». Неожиданно обратился ко мне и Сергею: «А вам, друзья, прямая дорога к Евсееву, в крайкомол. Не вижу никакой надобности отбирать вас от комсомола. А что приехали на Северный Кавказ, это хорошо! Глаза есть — увидите, сердце есть — полюбите».
Когда мы вышли из приемной, Юрка протянул, несколько в нос: «Хитрейший деятель. Сам покупает, а делает вид, что продает». — «Брось ты, — сердито оборвал Сергей. — Только и заботы у товарища Микояна, чтобы тебя за сходную цену приобрести… Нужен ты ему больно!» — «Но, но, без хамства! — сказал Юрка. — С командором ордена полагается разговаривать на полтона ниже». — «Ну а если командор не прав?» — спросил я. «Командор прав всегда. На то он и командор», — нравоучительно заметил Юрка. И мы пошли обедать в крайкомовскую столовку.
А через несколько дней оказалось, что Юрка — самый обыкновенный перевертыш.
…Сам не знаю, как это получилось, что я попал на Страстной бульвар. Вот и бронзовая спина Пушкина; заслоняющая куполы Страстно́го монастыря. Надо зайти к Елисееву и купить французскую булку на ужин.
Миновал «Люкс» (это — общежитие работников Коминтерна); я когда-то заходил туда к Тарханову. А вдруг мне тоже там дадут комнату…
Мальчишка-папиросник оглушительно завопил:
— А вот «Ява», «Ира» для курильщиков всего мира!
Я спросил:
— А «Красная звезда» есть?
— Ишь ты, буржуй с подливкой, — без всякого почтения к моей особе пискнул мальчишка и, подкинув на ладошке синюю коробку дорогих папирос, бросил ее мне. Я расплатился и закурил.
…Так о чем это я? О нашем командоре. Как он стал перевертышем. Однажды Юрка появился в общежитии крайисполкома в кубанке из мелкого рыжего каракуля и в мягких кавказских сапожках, охватывающих икры как резиновый чулок и делающих шаги неслышными.
«Ого! — сказал Сергей. — Потомок славного кубанского казака Нечипайло. А где твоя острая саблюка, казаче?» Юрка поиграл серебряными висюльками пояска, перехватывавшего его осиную талию. «Саблюка пока казаку не трэба… Трэба, чтобы здесь, — он ткнул пальцем в свой высокий, очень белый лоб, — чтобы здесь хорошо крутились шарики-колесики. Вы, мальчики, имеете дело со вторым заместителем заведующего крайвнуторгом. Борьбу с шариатом и многоженством всецело передоверяю вам».
Мы с Сергеем посмотрели на Юрку, на Юрку Великолепного, потом друг на друга. Сергей только присвистнул. «Как же ты это выкрутил?» — ошалело осведомился я. Юрка сел на кровать Сергея, закинул ногу на ногу и аппетитно закурил толстую папиросу. «Приспособляемость и целесообразность — это краеугольные камни, на которых зиждется закон революции, — начал он тоном лектора. — Приспособляемость — это вот, — Юрка снял и любовно погладил свою золотисто-коричневую шапку, — а целесообразность — остаться в большом культурном городе, каковым и является Ростов, В общем, мои юные друзья, изучайте биологию». — «А если без трепотни?» — спросил Сергей. «Поговорил еще раз с Землячкой и расплавил ее железное сердце». — «Как же это удалось тебе, Юрий?» — напряженно спросил Сергей. «Написал заявление. Всего на полстранички. Информировал о своих, так сказать, юношеских заблуждениях, ну и сослался на слабую теоретическую подкованность». — «Ай да шапка!» — усмехнулся Сергей. «Вот зачем ты сюда приехал!.. За большим портфелем. За тепленьким местечком!» — зло выкрикивал я. «Но, но, юный пионер, без хамства! — небрежно обронил в мота сторону Юрка и положил ладонь на колено Сергея. — В общем-то ты правильно заметил: кубанка эта непростая — шапка-невидимка». — «Убери руку», — попросил Сергей. «Надеваешь ее на голову и — ейн, цвей, дрей, — мыслишки и идейки там разные припрятаны от постороннего глаза. Вот так-то, Сергунек!» — закончил он развязно.
Сергей смотрел на Юрку так, как будто бы видел его впервые, рассматривал с каким-то брезгливым интересом, будто нанизанного на булавку незнакомого жука. «Убери, пожалуйста, руку, — негромко повторил он. — Знаешь, Юрка, ты самый элементарный перевертыш».
Вот при каких обстоятельствах, Тоня, родилось это слово и надолго, очень надолго прилипло к Юрке. Оборотнем его тогда Сергей не назвал, потому что ничего зловещего, мистического в самодовольном и наглом зав. учстатом не было. А «перевертыш» подошел как по мерке.
«Элементарный перевертыш!» — задумчиво сказал Сергей, и наш бледнолицый красавец стал нежно-розовым, как месячный поросенок, а шрам на его правой щеке налился кровью. «Детсад!.. Пионерские вожди!.. Сопливые кретины… Будь готов! Всегда готов!» — завопил он, тараща свои светло-ореховые глаза и запрокидывая голову.
Юрке ничего не стоило соорудить эпилептический припадок. Он даже оглянулся, чтобы ненароком не шлепнуться головой о тумбочку или угол кровати, но в конце концов раздумал. Взял с кровати свою роскошную кубанку, надвинул ее на вздрагивающую бровь и, не подарив нас взглядом, вышел. А мы с Сергеем молчали. Думали мы об одном и том же. «Да уж, де ла Фер», — протянул наконец Сергей. «А ну его к монаху!» — сказал я.
Ни в Чечню, ни в Кабардино-Балкарию мы с Сергеем не поехали. Он заявил однажды, что ему до смерти надоела интеллигентская инфантильность, поступил на концессионный завод «Жесть — Вестен» и стал обжигать зеленую, коричневую и «под мрамор» эмалированную посуду в огромных, пышущих нестерпимым жаром печах. И крупные, белые руки его сперва покрылись ссадинами и ожогами, а потом огрубели, набрали силу и стали руками рабочего человека.
Что же касается меня, то мне предстояло вытащить из чемоданчика свой старый, выгоревшего красного сатина галстук и… распрощаться с шикарной перспективой быть «использованным на ответственной советской работе».
«В-в-вот, д-дорогой товарищ, — чуть заикаясь, сказал мне секретарь крайкомола Коля Евсеев, — вы тут изрядно хвалились своим ленинградским опытом. Иди-ка работать в крайбюро пионеров и докажи, что ленинградцы не трепачи».
И, по правде сказать, я не колебался. Я уже тосковал по ребятам, по дорогим моим тонконогим мальчишкам, с которыми можно сделать что угодно, если только ты им доверяешь, а они — поверили в тебя. А насчет ленинградского опыта, уж будьте уверены, Митька Муромцев не подкачает! И чуть не сломал себе шею в первые дни. Написал методические указания о проведении антирелигиозной работы среди взрослого населения горских областей. Пыхтел над ними два дня и сочинял, опираясь на опыт базы юных пионеров при заводе «Красный выборжец» в Ленинграде. Дал размножить в машинописное бюро, подписал сам и понес на подпись Волкову. Тот прочел и сухо спросил: «Ты чем думал, когда писал?» И тут же побежал к Евсееву доказывать мою явную непригодность для работы в краевом бюро. Волков-то меня невзлюбил с самого начала, — с ним, видите ли, не согласовали мое назначение. Ну, мы и сидели в одной комнате, друг против друга, и играли в молчанку.
Но вообще-то ребята, работающие в крайкоме, оказались замечательными. Коля Евсеев, Петр Чикиш, Сеня Голосовский, Коля Коптев, Яша Фалькнер… Они с первого дня включили меня в свой дружный коллектив, и я никогда не чувствовал себя среди них чужаком.
Волков вернулся от Евсеева красный и надутый. «Иди к Николаю», — буркнул он, избегая моего взгляда. «Ожидается хорошая нахлобучка», — решил я а поплелся к Евсееву. «А ч-ч-что ты скажешь, Митя, если мы предложим тебе поездить по краю, получше познакомиться с условиями работы?» — «Да я и сам хотел попроситься в командировку». Евсеев прихлопнул по столу своей широкой, словно лопата, ладонью: «Значит, договорились!»