Страница 5 из 157
Потом пошли другие: высокие, кургузенькие, в летних открытых платьях, в белых блузочках, красивые и просто милые, улыбчивые и ужасно строгие, хмурящие свои тонкие бровки.
А с ними, конечно, парни, с самыми разными полномочиями: держать под руку и бедром ощущать доверчивое и жаркое тело подруги; идти рядом, но только иногда прикоснуться пальцами к полураскрытой ладошке и ощутить пронзительный удар током в самое сердце и, как бы между прочим, вспомнить душещипательные стихи Иосифа Уткина; идти на полшага сзади и делать обзор всех запомнившихся анекдотов и вообще блистать остроумием; наконец, просто молчать и любить, не смея поднять глаза на неприступную гордячку.
Словно где-то на Страстно́й площади вытряхнули их всех из просторного синего мешка, обсыпанного золотыми звездами. И весь майский вечер заулыбался и завздыхал.
…«И жизнь хороша, и жить хорошо!» Удивительно звучный голос у Леопольда. Помнишь, Тоня, порой казалось, что плоская его грудь не выдержит скопившихся в ней железных октав и разорвется в клочья, как жестяная банка, начиненная динамитом. Что ж, жизнь действительно отличная! Вот я иду по Тверской. Только что смотрел в «Арсе» «Дона Ку», Дуглас Фербенкс изображал в ней сына Зеро. Собственно, он играл и отца и сына. Сверкали шпаги. Сверкала улыбка Дуга. Я был один. Но ведь я только четвертый день в Москве и ни с кем еще не успел подружиться.
Сегодня я уже работал. Геминдер попробовал ввести меня в круг обязанностей референта по письменной агитации. Это я — референт по письменной агитации! Но так как я пока еще плохо понимаю по-немецки, а Геминдер говорит только по-немецки и по-чешски, он быстро отказался от этого безнадежного предприятия и попросил Сама Черню, нашего секретаря, всё мне объяснить.
«Вот твой стол», — сказал Сам и подвел меня к столу, вплотную приставленному к столу Фрица Геминдера. Стол был заслуженный, кособокий, в разноцветных чернильных пятнах.
«А теперь пойдем завтракать!» Мы спустились в буфет и съели отличные раскаленные сосиски с горчицей и песочные пирожные. «Что мне надо делать?» — допытывался я у Сама. «Приходи вовремя, держись возле Фрица и обязательно запирай все бумаги в стол», — посоветовал мне Черня. И тут же предложил: «Давай-ка съедим еще по пирожному!» Не торопясь мы закончили завтрак, а когда вернулись в отдел, Геминдер передал мне несколько номеров «Синей блузы» и через Сама попросил, чтобы я их тщательно просмотрел и отметил всё, что может пригодиться для «Красного рупора» — живой газеты германского комсомола.
Я читал журналы целый день, а за пять минут до окончания работы спрятал их в ящик стола и дважды повернул ключ. «Точно по курсу!» — одобрительно воскликнул Черня и ушел, забыв запереть свой стол.
Зусманович познакомил меня с геноссе Венцелем — толстощеким плешивым дядькой, и тот заверил, что уже через полгода я буду говорить по-немецки, как депутат рейхстага… Сегодня он дал мне первый урок и даже похвалил за произношение.
В общежитии Первого дома Советов, — вот это высокое здание на углу Тверской и Охотного ряда, где, как говорят, до революции был самый роскошный отель «Националь», — мне предоставили замечательную кровать с пружинным матрацем и тумбочку из красивого блестящего дерева. Это, Тоня, не то, что Третий дом Советов на Садово-Кудринской, где со всей страны собиралась наша горластая, непримиримая в принципиальных спорах, дружная в работе и в песнях комсомольская бражка. Там что ни спальня, то манеж. Если бы не множество тесно поставленных коек под застиранными байковыми одеялами, скачи хоть на вороном коне: коридоры содрогаются и гудят от топота сотен быстрых и сильных ног, у умывальников очереди, как в голодные годы перед булочными, комендант мечется, уговаривает, грозится… Здесь поднимаешься по широкой лестнице, ковровые дорожки в коридоре, шагов и вовсе не слышно, портьеры фиолетового бархата на окнах. Захочется попить чаю — милости просим в круглую гостиную, там овальный стол, мягкие кресла, диван, даже зеркало чуть не до потолка. Одним словом, самый настоящий буржуйский комфорт.
А хорошо ли это, Митька Муромцев? Может, думаешь, что ухватил бога за бороду, «достиг я высшей власти» и всё такое прочее?
Нет, Тоня, это не ты меня спрашиваешь, а я сам. И ответить я должен собственной совести, которая почему-то ехидно всматривается в меня твоими темно-серыми глазами. Нет, ты подожди минуту… Вот есть такое слово — карьерист. Оно и цеплючее и совсем гладкое, как разрезной нож из слоновой кости. И где-то рядом с ним существует другое — подлец. Если наложить их одно на другое, то они сольются, как два равнобедренных треугольника.
Карьерист на славу работает локтями, а когда понадобится — плюхается на брюхо, и ему наплевать, что под брюхом грязь.
Мы все презираем карьеристов. От них воняет плохим цветочным одеколоном. Ну точно так, как от Юрки. Ведь и он на поверку оказался самым обыкновенным карьеристом. А уж каким благородным рыцарем представлялся! Прямо тебе граф де ла Фер, то есть Атос.
Если бы не Юрка, не дружба с ним, никуда бы мы с Сергеем из Ленинграда не уехали. Руководили бы своими пионерскими базами, и всё тут. Но Юрка уговорил нас ехать вместе с ним. «Создается орден странствующих рыцарей, — азартно говорил он. — Искателей правды. На щитах — глаз орла. Рыцари зорко всматриваются в даль».
Юрку, как и многих других партийных и комсомольских работников Ленинграда, разделявших взгляды так называемой новой оппозиции, направили в распоряжение ЦК ВКП(б).
«Вот, — говорил он своим звенящим напряженным тенором, — вырывают с корнем. Из родной питерской почвы. Бросают на ответственную советскую работу. — Тут он пренебрежительно хмыкал. — Подумаешь, чем удивили — от-вет-ственная! Нас, братцы, не купишь, не на таковских напали».
Мы смотрели на чеканный профиль Юрки, на его соболиную, презрительно приподнятую бровь и просто млели от восторга. Ну и парень! Выкован из булатной стали. С таким дружком хоть на край света! Просто поразительно, что Юрку на Выборгской стороне так и не оценили. Заведовал учетно-статистическим отделом райкома комсомола. Даже в члены райкома никогда не избирался. А мог бы быть ого кем!
Вот он и предложил: «Поедемте вместе, ребятишки. Не всю же жизнь в красных галстуках щеголять. Пора и вам браться за настоящее дело. Не маленькие, слава аллаху!»
И в самом деле, не маленькие! Мне шел восемнадцатый, Сережа на три месяца старше.
А что, если и в самом деле поехать? На Дальний Восток, к берегам Тихого океана, или в Туркестан, для ликвидации остатков басмачества. Посоветовались мы с Серегой и решили — едем. Но только уж не на пионерскую работу. И тут пришлось схитрить. Пошли прямо в губком партии, и нас, под горячую руку, снабдили направлением в ЦК, и тоже для использования на советской работе. Вышли мы с Сергеем из Смольного важные-преважные. Как же: недавно приняты в кандидаты партии, а в кармане направление в ЦК! И хотя ни я, ни Сережа никакого отношения к оппозиции не имели, нам представилось, что вот и мы теперь «страдаем за правду». Смешно и даже немного стыдно вспоминать об этом. Получилось вроде как бегство в Америку, к индейцам…
В Москве, не заходя в Центральное бюро юных пионеров, отправились мы вместе с Юркой в орграспред ЦК, и все трое получили путевки на Северный Кавказ. Приехали в Ростов-на-Дону и попали к старой большевичке, грозной Розалии Самойловне Землячке. Она сразу же предложила нам отправиться в Сальские степи. Нам с Сергеем было решительно всё равно куда ехать, — чем дальше, тем интереснее, но Юрка почему-то заупрямился и заявил, что намерен остаться в краевом центре.
«Ну а вы что скажете, товарищи?» — спросила Розалия Самойловна и посмотрела на нас с Сережей сквозь овальные стеклышки пенсне.
Я глянул на Юрку. Он сидел, задрав голову и бросив ногу на ногу, непреклонный, неуступчивый, принципиальный… «Нам бы — с Юркой», — выдавил я с трудом.
Землячка закурила новую папиросу, еще раз посмотрела на нас, потом на Юрку и вдруг, совсем неожиданно, рассмеялась: «Куда конь с копытом, туда и рак с клешней! Так у вас получается, молодые ленинградские товарищи. Подумайте и приходите завтра».