Страница 23 из 40
В доме Пушкина, за что ни возьмись, всюду птицы: тканые, вышитые, нарисованные; на полотенцах, скатертях, салфетках, простынях. Ведь птицы и знаки птиц — все это знаки добра, здоровья, это символы радости, жизни, плодородия земли… Сел за стол писать — брал в руки перо гусиное, или лебединое, или аистиное. Велел самовар подать, чтобы чаю испить, а у самовара кран в виде птичьего клюва. Подошел к горшку-водолею руки помыть, а у того носик от «золотого петушка». Обедать сел — на столе тарелки и блюда фаянсовые, расписанные птицами… А весною к утреннему чаю на стол подавались печеные крендельки — «жаворонки».
Весною птиц выпускали из клеток на волю… Даже там, на юге, «на чужбине», Пушкин «свято наблюдал» этот «родной обычай старины», обычай древний и трогательный. 25 марта, с началом весны, в благовещенье, люди выпускали на волю птиц, до того долгую зиму сидевших у печей.
В пушкинское время было немало стихов на эту тему. В них обычно писалось о радости освобожденной птички, о пробуждающейся весне, о празднике природы. Такие стихи можно было встретить почти в каждом доме, в семейных альбомах друзей и знакомых Пушкина. Листы таких альбомов украшались изображениями покинутых птичками «золотых клеток», рисунками, изображающими пичуг, порхающих среди цветов…
Одно из таких стихотворений принадлежит современнику Пушкина, малоизвестному поэту Федору Туманскому. Оно было написано в 1823 году.
Пожалуй, это единственное произведение Туманского, которое осталось в памяти народа. Напечатанное в 1827 году, оно пользовалось огромной популярностью.
Однажды в Тригорском одна из «дев гор» — Анна Николаевна Вульф — стала просить Пушкина написать ей в альбом какое-нибудь стихотворение.
Пушкин долго отнекивался, потом согласился и написал… «Птичку» Ф. Туманского.
В 1823 году написал свое стихотворение «К птичке, выпущенной на волю» А. Дельвиг. Пушкин знал стихи Туманского и Дельвига и в том же, 1823 году, еще на юге, написал свою «Птичку» с тем же количеством строк, что в стихотворениях Туманского и Дельвига.
Посылая эти стихи Н. Гнедичу, поэт писал ему: «Знаете ли вы трогательный обычай русского мужика в светлое воскресенье выпускать на волю птичку? Вот вам стихи на это».
Современники Пушкина, разделившие с ним тяжесть общей неволи, искали в этих стихах аллегорический смысл. Одни понимали, что суть этой песенки не столько в птичке, сколько в самом авторе, его намеке, не дарует ли наконец и ему царь свободу. Иные истолковали «Птичку» как призыв поэта к освобождению всех невинно осужденных людей. Но были и такие читатели, у которых «Птичка» вызывала не умиление и доброе размышление, а раздражение. Они чувствовали в ней старый «деревенский» мотив крамольного Пушкина — призыв к освобождению крепостных крестьян. Так, один псковский крепостник-помещик завел в своей библиотеке специальную тетрадь для записи подозрительных, по его мнению, пушкинских стихов; на обложке ее написал: «Собрание ненапечатанных стихотворений А. Пушкина и других. С примечаниями хозяина книги, начатое в 1824 году 1 августа». Первое стихотворение, которое он записал в свою книгу, была «Птичка». Под текстом стихотворения он сделал ехидное примечание: «А выпускает ли на волю сочинитель своих лошадей?..»
Из окна своего кабинета, вероятно, не раз Пушкин наблюдал за веселой белобокой птицей сорокой — разорительницей чужих гнезд, мастерицей жить за чужой счет. Эту птицу можно встретить в Михайловском повсюду: и возле ворот на усадьбу, и у крыльца дома-музея, и около ларька, где торгуют сувенирами. Она падка на все, что плохо лежит, — карандаш, монета или носовой платок… Зазевается какая-нибудь старушка, положит свою сумочку на садовый диван — сорока тут как тут и даже пытается лапками открыть замочек…
«Скачет сорока возле дома — гостей пророчит». «На своем хвосте сорока дому вести приносит», — говорит народная примета. Пушкин хорошо знал эти приметы. В незаконченном стихотворении «Стрекотунья белобока», датируемом 1829 годом, он говорит:
Он любил захаживать к «пруду под ивами». Долго смотрел на его спокойные воды, разглядывая то карасей, весело справлявших свой свадебный обряд, то ворону, охотившуюся за малыми утенятами, то уток-молодух, плывущих за крошками хлеба, которые кидал им дворовый мальчик. Утки резвились и громко хохотали: «кхря-кхря-кхря!» Он в ответ им ловко подражал, и они вместе хором крякали и потешались. Смотри на их игры, он чувствовал себя веселым, как птица.
Потом, в тридцатых годах, когда мечты о свободной жизни в деревенском поместье «обители трудов и чистых нег» — получили у Пушкина особенно устойчивую форму, он с грустью вспоминал в своих «Отрывках из путешествия Онегина» об этом чудном уголке природы и его птичьем раздолье…
Много лет я держал дома чижей, синиц, голубей и канареек. Канареек растил, чтобы потом поместить их в светелку няни в качестве музейного экспоната. Моя канарейка Таня научилась петь под аккомпанемент фортепьяно и гитары. В ее песне ясно слышалось человеческое «люли, люли, люли…». Она любила мое доброе слово, постоянно обращенное к ней и утром, и днем, и вечером: «Пичужка моя!..»
В экспозиции музея Таня пробыла недолго, меньше недели: ее буквально замучили своими ласками посетители… Теперь в светелке осталась от Тани пустая клетка, сделанная мною по старинному образцу…
Когда в 1902 году замечательный русский скульптор Сергей Тимофеевич Коненков приезжал в Михайловское, он как-то по-особому слушал здешних птиц. Он долго смотрел на игру голубя турмана в небе, на купание белых голубей в пруду, а прослушав пение канарейки Тани, растрогался чуть не до слез и сказал: «Знаете, про что здешние птицы пели Пушкину? Они пели ему про «чувства добрые», про рай, дорогу в который он искал всю свою жизнь. Михайловское и было для него раем. Незадолго до смерти он хорошо это понял и стремился только сюда. Лучше Михайловского он на всем свете места не нашел. Теперь его тень постоянно на страже у входа в этот рай… Вот что такое Михайловское!..»
Птицы хорошо отличают доброго человека от злого.
Пушкин был добрый и доверчивый человек и не мог не любить птиц, и они не могли не быть доверчивы к нему.
Вероятно, и при Пушкине в Михайловском огороде стояло чучело, чтобы отпугивать воробьев. Стоит оно и теперь, в виде этакого молодого столичного прохиндея: шест, на шесте куртка и штаны в модных заплатах, на голове грива, на гриве шляпа, а в кармане куртки поселилась… синица, и торчат из этого кармана головки орущих пичуг… Экое диво!
На усадьбе Михайловского вечером горят фонари. А в фонаре сидит на своем гнезде мухоловка. Хоть ей и жарко, но вольготно: и тепло птенцам, и не страшно, что ворона схватит и разорит ее семейство.