«Зайцем» на Парнас

Дело ведь не только в том, что тебе  о т к р ы л и  такой-то писатель и такой-то, а еще и в том, подготовлен ли ты освоить их добрые советы. П о н я т ь  и уметь  в ы п о л н и т ь — в этом и состоит весь длинный путь развития человека. Недаром год, три спустя, перечитывая одну и ту же книжку, мы воспринимаем ее по-новому, совсем иначе, чем в предыдущий раз. Значит, за это время мы еще созрели, увидели то, что раньше нам было недоступно.

Вот так, шаг за шагом, я распознавал «секреты мастерства» своих великих учителей.

Да что такое вообще «секреты мастерства» в литературе? В чем они выражаются? Как, например, научиться писать ярко, талантливо, самобытно? Как выработать свой оригинальный неповторимый стиль? Эти вопросы меня, как полуграмотного самоучку, мучили всю жизнь.

Ответ может быть только один: для того, чтобы писать самобытно, надо оставаться самим собой. Естественность — это величайшая красота. Самое легкое в жизни и самое трудное.

Редкий человек остается самим собой, он непременно кому-то подражает. Так было и со мной. У кого я только не учился! Я старался смотреть на все вокруг и глазами Максима Горького, и глазами Чехова, и глазами Куприна, и глазами Джека Лондона, и глазами Бабеля, писать их почерком. И потребовались годы, чтобы я понял, что у меня есть и свои глаза и свой почерк.

Случилось это незаметно для меня самого, именно тогда, когда я хотел точнее передать на бумагу то, что видел, что слышал, и так, как это понял сам. Впоследствии для меня стало совершенно очевидно: «выдумать» писателю свою манеру письма, литературный прием, «секрет» — нельзя. Все искусственное режет слух, царапает глаз и поэтому недолговечно. Своеобразие писателя складывается незаметно, естественно, как естественно и незаметно происходит развитие его организма.

В повести «Карапет» описан тяжкий отрезок моей жизни, а ничто мы не любим так часто вспоминать, как перенесенные лишения. И чем они труднее, тем мы ими больше гордимся. Поэтому не было ничего странного в том, что спустя добрых два десятилетия я вновь вернулся к ней и решил «переписать». «Карапет» небольшая книжечка — восемь печатных листов; в новой редакции, которую я назвал «Ленька Охнарь», получилось пятьдесят. И сейчас, несмотря на разбухший объем, в книге меньше «воды», как говорят писатели, и каждое лыко больше в строку, чем в ранней редакции. Вот что в зрелом возрасте я сумел увидеть из того, что переживал еще в детстве и что, казалось бы, должен был прочно забыть за давностью времени. Вот что окрепший опыт помог мне придумать нового. Лучше сделать «Охнаря» я уже не могу: очевидно, это предел моих способностей. Око видит, да зуб неймет.

Какие качества нужны писателю? С чего начинается творчество? Что в нем «самое главное»?

Основное для писателя это  в н у т р е н н е е  з р е н и е. Оно начало начал. Если ты этим внутренним зрением не увидел человека, «героя» — целую картину, все будущее свое произведение, если не почувствовал их, не услышал присущие им звуки, не ощутил запахи, то никогда не сумеешь воссоздать на бумаге задуманное. Необходимо писателю и еще многое: наблюдательность, смелая фантазия, хорошая память, усидчивость, трудолюбие, гражданское мужество, беспощадная требовательность к себе. Откуда все это взять? Каким путем?

Путь к ним — любовь.

Талант — это великая любовь к избранному тобой делу, или, как говорят, призвание. Такая любовь и такая всеобъемлющая страсть, когда работать, мучиться, шалеть от переутомления, проклинать свою беспомощность, поносить себя за бездарность и вновь искать глубоко запрятавшиеся образы, радоваться малейшей находке и опять валиться в пучину сомнений — это быть счастливым, это и значит  ж и т ь! Ничего больше не любо, ничего больше не мило, никем не хочешь быть, ничем другим заниматься, — только писать, писать, писать. Пусть даже в чемодан для одного читателя — для самого себя. (С надеждой, что когда-нибудь добьешься своего, и тебя оценят.) Все писатели, включая бога из богов Льва Толстого, — графоманы, только графоманы счастливые. Действительно, разве могут «нормальные» люди написать столько, сколько написали Толстой, Бальзак, Достоевский, Чехов, Горький, Диккенс, Лопе де Вега и многие другие писатели?

И если у тебя нет такой любви к творчеству, то ничего заметного, яркого из тебя не выйдет. Искусство требует всего человека, со всеми его думами, чаяниями, мечтами, и до последнего дыхания.

Для того чтобы хорошо описывать природу, надо любить ее до боли. Ты стремишься все время в степь, в лес, в море, оттого и видишь их по-своему. Для того чтобы оживить Человека на страницах своего произведения, его надо любить. Поэтому все крупные писатели были гуманистами.

Писать надо так, как ты говоришь, поступаешь, — естественно, не оригинальничая, без попугайства. Стиль — это характер писателя, его натура. Чем писатель искренней, правдивей, тем дольше удерживает симпатии читателя. Поэтому-то все литературные фокусники, фигляры слова, выступающие под видом новаторов формы, создающие модные литературные течения, так недолговечны и не признаются народом. Моды возникают быстро и быстро заменяются другими модами, которые завтра тоже кажутся смешными. Сколько со времен Гомера лопнуло формалистических школ. А принесенный древними греками реализм и по сей день блистает немеркнущим светом.

Иными словами, если ты человек самобытный, то эта самобытность непременно и отразится в твоих сочинениях. В чем-то неповторимым будет твой стиль, неповторимым образ мыслей, выведенные тобой герои — в с е  у в и д е н н о е  внутренним зрением. Если же ты сух, черств, рассудочен, мелочен — этого не скроешь и от читателя.

Любовь — самое великое, что есть в мире. Любовь — главное и в искусстве.

ХОРОШАЯ ЗНАКОМАЯ

I

Оркестр заиграл вальс. На середину клубного зала, под золоченую люстру с хрустальными подвесками, потянулись оживленные пары: послышалось ритмичное шарканье ног. Юрий Косарев ждал, пока Антонина доест мороженое. Рядом с красного плюшевого диванчика поднялись две девушки; возбужденные, счастливые глаза их говорили о том, что они готовы танцевать хоть до утра. Они еще не успели взяться за руки, когда перед ними вырос долговязый парень в темно-зеленом пиджаке со сбившимся набок чубом; продолговатое лицо его цветом напоминало томатную пасту.

— Станцуем? — сказал он и, не дожидаясь ответа, положил руку на широкую талию плотной чернявой девушки в капроновой блузке.

Она несколько растерянно глянула на подругу, нехотя пошла за незнакомым партнером.

«Крепко набрался», — с усмешкой подумал Юрий про долговязого.

Вторая девушка с недоумением подняла тоненькие бровки, видимо не зная, что делать. Но уже перед ней стоял второй парень, наверно товарищ долговязого. Этот был коренастый, с подбритыми в ниточку усиками, в узких мятых брюках, подчеркивавших кривизну ног. Глаза его мокро блестели. Ничего не говоря, он качнулся к девушке, развязно опустил ей руку на плечо, потянул под люстру. Юрий заметил, как густо вспыхнули щеки, лоб девушки, оттенив белокурые волосы, волной падавшие на тонкую, нежную шею. Губы ее сложились в брезгливую гримасу, она резко отстранилась.

— Что? — Наглые, пьяные глаза парня сузились, стали злыми. — Гордая?

— Я не хочу танцевать, — сказала девушка и села на плюшевый диван.

Парень опустился рядом. Нос у него был немного приплюснутый, и ниточка усов под ним шевелилась.

— С какого завода? — спросил он. — Где мы встречались? На пляже прошлым летом?

Белокурая молчала.

— Один вальсок, а после сходим в буфет. Ну?

Руки его снова потянулись к девушке, она вскочила, не скрывая отвращения, отошла к стене. Парень с усиками пробормотал что-то недоброе и скрылся в толпе.

Доев мороженое, Антонина Полькина батистовым платочком осторожно вытерла полные накрашенные губы, с улыбкой глянула на Юрия. Он улыбнулся ей в ответ, и они пустились вальсировать. Теперь Юрий видел только яркое, горделивое лицо Антонины, высокую грудь, словно облитую платьем гранатового цвета, вдыхал знакомый, волнующий запах ее кожи, смешанный с сильным запахом духов и пудры.