«Зайцем» на Парнас

— Еще раз повторяю вам всем: товарищ Авдеев будет работать в газете. Конечно, я мог бы взять его в другой отдел. Но мне хочется, чтобы он начал так, как начинают везде — с репортажа. Опыта, навыка у него пока нет. В приобретении их вы и должны помочь ему. Я не сомневаюсь, что со временем из Авдеева выйдет отличный журналист.

Он вдруг повернулся к Лифшицу.

— Ясно вам, Наум Яковлевич?

Лифшиц тотчас склонил голову с безукоризненным пробором.

— Ясно.

— Надеюсь, больше никаких инцидентов не повторится? — Цыпин мягко сказал мне: — Не падайте духом, Авдеев, неудачи бывают у всех. Вам дадут новое задание. Больше проявляйте энергии. Желаю успеха.

После ухода Цыпина сотрудники вновь уткнулись в свои бумаги, продолжали читать телеграммы, править заметки, просматривать гранки, будто никто их и не отрывал. Сгустившаяся тишина мало мне понравилась. Я был признателен Цыпину: его заступничество гарантировало мне работу. Однако такая «рекомендация» ответственного секретаря кое-кому в отделе информации явно пришлась против шерсти. Чем это для меня пахнет?

«Будем посмотреть».

Глядя на меня рыбьими глазами, Лифшиц сказал ровным, бесстрастным тоном:

— Вам известно, Авдеев, что сейчас строится первая линия метрополитена? Отлично. Нашему отделу нужно получить развернутую информацию строк на тридцать — сорок. Сейчас мы выдадим вам удостоверение в том, что вы являетесь репортером «Известий»: поезжайте на «Площадь Революции» и спуститесь в шахту. Действуйте решительней. Вы представитель второй в Советском Союзе по величине и авторитету газеты.

Он был предельно вежлив, не позволил себе ни хмурого взгляда, ни резкого слова, и я окончательно понял, что меня он терпеть не может.

Вылетев из редакции после неудачи с изобретателем светофора, я совершенно не собирался жаловаться на Лифшица ответственному секретарю: на черта мне это сдалось? Меня ведь интересовала только «изящная словесность». Газету я считал литературными задворками. (Меня вон сам Илларион Углонов в ученики принял.) Но что я мог поделать, если Цыпин тянул меня и тянул? Директор издательства — попробуй поссориться.

«Придется все-таки поработать», — решил я, идя в секретариат, чтобы подписать удостоверение. Здесь у стола стояли двое мужчин. Плешивый, в огромных очках, тыча пальцем в отпечатанную на машинке рукопись, говорил белокурому в кожаном пальто:

— Очерк подойдет. Только надо кое-что подправить. Вы пишете: «Самолет летел над Москвой», а надо «над красной Москвой». Вы пишете: «На аэродроме их встречали представители шахтеров Донбасса», а надо: «Встречали доблестные представители Всесоюзной Кочегарки». Не «столица была расцвечена огнями», а «красная столица расцвечена яркими огнями». Здесь вставьте: «советские летчики». Вот тут «советская молодежь». Понимаете? Сядьте и поправьте.

— Понял, — с готовностью кивнул белокурый мужчина и выхватил из кармана кожаного пальто вечное перо. — Сейчас будет готово.

— Вот. И сразу сдадим в номер.

Этого-то я в душе и боялся. Нигде так бережно не коллекционируют языковые штампы, как в наших газетах.

Поездку на станцию метро «Площадь Революции» я решил не откладывать: всякое дело надо сразу брать за рога, тогда успех обеспечен. Вот только с деньгами ехать! Не свистнул бы у меня их какой-нибудь артист… вроде тех, каким раньше был я сам. Ладно: буду придерживать в кармане. Я удачно на ходу вскочил в автобус и покатил к центру.

Корреспондентское удостоверение «Известий» сыграло свою магическую роль: мне дали комбинезон, резиновые сапоги, провожатого, и я спустился в шахту.

Надо сказать: под землей, в штреке я почувствовал себя, как ротозей в пожарной команде, где все сбивают огонь. Люди потеют, выполняют план, а я путаюсь у них под ногами. Меня водили по забоям, и я оглох от треска отбойных молотков; я пробирался по скользким хлипким доскам и едва не свалился в налитую водой яму; впотьмах носом воткнулся в какую-то машину; вдобавок с мокрого потолка мне капало за шиворот. Я совершенно не понимал, как строят метро, расспрашивать же стыдился, боясь вызвать улыбки. Подумают: журналист, а ничего не знает, ну и нагородит в корреспонденции частокол из фальшивых фраз! Молчать? Еще глупее. Наверняка снова провалюсь, как с потаповским светофором. (Кстати, его сняли.) И я задавал инженеру, рабочим какие-то дурацкие вопросы и, выслушивая объяснения, со знающим видом кивал головой.

В конце концов после долгого блуждания по туннелю я исчеркал полблокнота. Чего не хватит — заменю смекалкой, фантазией. Худо другое: как бы избежать убийственной сухости, свойственной информационным заметкам?

«Не затуплю ли я свое перо? — размышлял я, возвращаясь на квартиру к сестре. — Сумею ли сохранить образность речи?»

Как хорошо ощущать в кошельке заработанные деньги! Сам себя начинаешь уважать. Мне казалось, что прохожие смотрят на мой оттопыренный карман (хотя не так уж он и оттопырился!) и думают: «Эка, буржуй пошел. Уж не гонорар ли получил за книгу?!»

Я сразу и торжественно вручил Корягиным долг за «угол». В этот день в подвале на Малом Гнездниковском я пользовался полным уважением. Даже Андриян Иванович, хотя и был «нагруженным», со мной заговорил вежливо:

— Вот за ваше здоровье четвертинку принял, — сказал он, в сумерках придя к нам на «светлую половину», глядя на меня мокрыми хмельными глазами. — С получки, за квартеру. Не зря, выходит, на уголку стола сочиняете? Оплачивают. Это вот нам, кто поварешкой орудует, по шее дают. Выпить, видишь ли, нельзя. Слишком «нагружаешься»! Я, сударь мой, раньше в «Метрополе» поваром был. Знаете ресторан «Метрополь»? В «Савое». Н-да. В таких-то штанах, как у вас, туда не пустят. Чего там, в Кремль приглашали банкеты устраивать. Завсегда могу приготовить консоме… осетрину фри… шницель по-венски… Да что рассказывать, вам такого не едать. Не та, извиняюсь, рыло. За угол-то два месяца не в силах были заплатить. Пи-са-тель!

Очевидно, Андриян Иванович не мог не «прицепиться».

Из кухни, вытирая с красных рук мыльную пену, пришла свекровь и увела мужа в «гроб» отдыхать. Скоро его брань стала глухо доноситься к нам из-за стены — и впрямь как из могилы.

Газета требует оперативности, и после ужина я освободил угол стола, уселся на продавленный диван, достал блокнот с записями. У стены на большой деревянной кровати басовито похрапывал мой шуряк, монтер Вовка: он сегодня тоже где-то «нагрузился». Тихонько посапывала розовым носиком племянница: спала она рядом, на двух составленных стульях.

— Позаниматься хочешь? — спросила сестра Лида, снимая чулок, и зевнула. — Рассказ новый?

— Если бы рассказ! — ответил я таким тоном, точно мне было очень досадно. — Опять, понимаешь, «Известия». Все-таки очень хотят, чтобы я у них сотрудничал.

— «Известия»? — радостно переспросила сестра и даже перестала снимать чулок. — Значит, будешь заметки писать? А не выйдет опять… чего?

Видно, работа в газете для нее была куда более солидным делом, чем сочинение рассказов. Я пренебрежительно пожал плечом.

— Вот чудаки вы все! И теща так смотрит: «Не сумели, Виктор, репортером?» Тогда ведь я сам отказался: надо было «Карапета» редактировать. Отказался бы и сейчас, да сам ответственный секретарь упросил. На своей машине отвез в редакцию, такого жару дал за меня завотделу!

— Смотри, Витя, удержись в этот раз.

Я с досадой уткнулся в блокнотные записи: вот бабье!

Лист чистой бумаги, чернильница всегда придают мне уверенность. Квартира заснула, а я все грыз кончик розовой ученической ручки и усиленно обдумывал: чем бы расцветить материал, чтобы он стал интересным?

Из-под дивана вылезла крыса, глянула на меня глазами Лифшица, поспешно юркнула обратно в нору. И я вдруг решил писать не заметку, а развернуться на фельетон, и крупно вывел заголовок: «Подземка». В самом деле: пусть-ка эти редакционные крысы посмотрят, на что я способен. Довольно ненужной скромности, пора приподнять забрало.

Начал со времен царя Додона. Описал, как в прошлом веке в непроглядную осеннюю слякоть московские пешеходы теряли в грязи калоши, в налитых колдобинах увязали конки, извозчичьи пролетки и ночную окраину, слабо освещенную редкими газовыми фонарями, оглашали вопли: «Помогите! Утопаю!» И кончил тем, как теперь, при советской власти, быстро и удобно будет ездить в комфортабельных, блистающих яркими плафонами поездах метро. Фельетон мне показался очень остроумным, патриотичным, и я заранее улыбался, предвкушая, какой фурор произведу в отделе.