Осенние дали

— Купите новые.

— Собираюсь. Хорошо бы достать спортивные: в них и купаться можно, и упадут — не разобьются. Только вряд ли торгуют такими на периферии.

— К нам в райпотребсоюз, по-моему, как раз недавно забросили несколько штук. Знала б, раздобыла вам… по знакомству. Ну, я еще узнаю, может, не поздно.

— Правда? Заранее примите мою заявку. Так ничего, Клавочка, у вас на кухне не осталось?

— Как попросите, — опять улыбнулась Забавина и весело, заговорщицки посмотрела на буфетчицу.

— Диктуйте условия. За тарелку борща готов отдать полмира. Скоро горпищеторг начнет делать мороженое — угощу.

— Это еще когда-то будет! Обедать небось сейчас хотите?

— Ну… в кино приглашу. Вы нынче свободны? Говорят, новую картину из Моданска привезли — «Слепой музыкант». Как вы, Клавочка? Пойдете, Настя? — обратился Молостов и к буфетчице и, уверенный в согласии, заявил: — Я позавчера получку получил, всем покупаю билеты.

Женщины фыркнули от смеха, о чем-то зашептались.

— Придется уж покормить.

Молостов сел на свое обычное место в углу у окна. Ресторан представлял собой продолговатую, обклеенную обоями комнату с низким дощатым потолком, пропахшую селедкой, вечно дежурившей на витрине за стеклом буфета, настойкой зверобоя, щами. В углу стоял чахлый фикус, его квадратная кадка была обернута пожелтевшей, скоробленной бумагой, в засохшей земле торчали окурки.

Несколько минут спустя ловкие руки Забавиной застелили стол чистой скатертью, на нем появился ржаной свеженарезанный хлеб, тарелка пахучего дымящегося борща. Положив рядом на табуретку картуз и пригладив густые светлые волосы, Молостов стал обедать. Забавина смотрела, как он ест, как движутся его по-молодому сильные челюсти, и то оправляла скатерть, то пододвигала фарфоровую баночку с горчицей. Несмотря на будний день, она была в кремовой шелковой тенниске, синей плиссированной юбке; ноги, обтянутые просвечивающими чулками, казались еще стройнее от высокого каблука туфель.

— Вы, Клава, прямо кудесница, — говорил Молостов, вспотев от горячего жирного борща. — Таких щей, наверно, и американский президент не едал. Откуда вы зеленый лучок раздобыли?

— Видите, как о вас тут заботятся? Сейчас принесу второе.

Пока Молостов расправлялся с румяным, сочным куском мяса и жареной картошкой, Клавдия Забавина снимала на кухне наколку, фартук.

Из столовой вышли втроем: техник, официантка и буфетчица. Забавина попросила завернуть к ней: она хотела переодеться.

Квартира у нее была на окраине городка, недалеко от берега Омутовки, в коммунальном деревянном домике; два окошка выходили в палисадник, по-апрельски голый, с набухшим кустиком черемухи. Переступая из сеней через порог, Молостов должен был нагнуть голову.

После затхлого трехкоечного номера в Доме колхозника эта комната показалась ему уютной: здесь во всем чувствовалась женская рука. Официантка второпях, на ходу включила электричество, и он в свете мигающей лампочки разглядел беленое чело русской печи, цветисто расписанной клеевыми красками, комод у стены, небольшое рябое зеркало над ним, двуспальную кровать с никелированными шишками, кружевной подзор под алым стеганым одеялом. Чисто вымытый пол блестел масляной краской; на столе лежала большая растрепанная кукла без платья, с оторванной ногой.

— Дочка в садике? — спросила буфетчица.

— На пятидневке, — ответила из-за сосновой переборки Забавина. Женщина скрипела там дверцей шифоньера, шуршала одеждой.

Вскоре она показалась в зеленом нарядном плаще; черные тяжелые волосы ее покрывала короткая шерстяная косынка с болтавшимся над шеей хвостиком.

— Быстро я?

— Как в иллюзионе, — улыбнулся Молостов. — Переодевание на ходу. Видел я в Дрездене такой театр.

На улице он взял обеих женщин под руки. Вечер стоял по-весеннему сырой, ветерок слабо раскачивал ветви тополей вдоль узкого, заросшего травкой тротуара. Только позавчера лопнули почки, и липкая мелкая листва походила на цыплячьи клювики, совсем не шелестела. За каменными, деревянными домами у леса слышался частый, напористый стук, словно там билось чье-то большое сердце: это работал движок электростанции. На главной, мощенной булыжником улице городка молочными огоньками горели редкие фонари. И Молостов, и обе женщины находились в том веселом настроении, которое охватывает молодых, здоровых людей, получивших внезапную возможность часок отдохнуть, встряхнуться после будничной работы.

Буфетчица спросила подругу, видимо находясь под впечатлением ее квартиры:

— Где твой суженый?

— А мне шибко надо? — не сразу, холодно ответила Забавина. — Вербовался куда-то в Магадан.

— Алименты на Маечку высылает?

— Попробовал бы не высылать!

Слова эти официантка произнесла почти сквозь зубы, упрямо вскинула подбородок. Буфетчица почему-то лукаво стрельнула глазами на Молостова.

— А у вас, Павел Антоныч, нигде лялька не растет?

Забавина посмотрела на него с веселым любопытством и очень внимательно: мол, кайтесь в грехах. Он, рисуясь, несколько картинно взялся за нагрудный карман.

— Могу паспорт показать: никаких отметок загса. Как это в стихотворении Есенина? «Без жены, без друга, без причал…» Специально про меня написано.

— Этакие речи мы часто слышим, — смеясь, сказала буфетчица. — Мужчины как приезжают в другой город, завсегда холостые. Познакомится и начинает: «Никак не найду подругу, чтобы отвечала интересам». А наша сестра-дура и развесит губы. Допустит до себя, глянь, с прежнего места работы лист приходит: оказывается, у миленка уже была «ошибка» в жизни, и с него алименты дерут. Недавно одного судили, читала в газете: восемь жен выявилось. Он по командировкам часто шастал, так, чтоб не платить в гостиницах, завел в каждом городе «семейную точку». Вот какие из вас случаются холостяки.

— Где уж мне за такими гнаться, — усмехнулся Молостов. — И захотел бы, так не успел. Служил в оккупационных войсках. Совсем недавно из Восточной Германии.

— Не в Германии ж вы родились? Небось старая любовь тут, в России, осталась. Да, поди, и в армии была? Такой интересный мужчина… — Буфетчица лукаво погрозила ему пальцем.

— Кто из нас не влюблялся? — по-прежнему шутливо, в тон всему разговору ответил Молостов. — Была и у меня зазноба сердца, как говорят у нас на Дону. Между прочим, Настя, тезка ваша. Саперное училище я тогда кончал на Урале. Да не так все кончилось, как я бы хотел… Много с той поры воды утекло. Много… — Он вдруг замолчал, по лицу пробежала неуловимая тень. — А вон и кино. Смотрите: народа нет. Опоздали? Везет мне сегодня!

Женщины поняли, что Молостов хочет переменить тему, и больше не расспрашивали его. Клавдия Забавина вообще не поддерживала начатый подругой разговор, однако не пропустила ни одного слова из рассказа техника.

В кинотеатр они действительно опоздали: сеанс начался, шел журнал. Молостов взял билеты, потом они, пригнувшись, отыскивали в темноте свои места и под шиканье недовольных зрителей пробирались на скрипучие деревянные кресла.

Почему-то Молостов не мог сразу сосредоточиться на фильме. Вот уже месяц, как он жил в Чаше, а ощущение было такое, словно еще и на работу не определился. Мешала неустроенность с квартирой? Или томило что-то другое? Обитал Молостов по-прежнему в трехкоечном номере Дома колхозника с заезжими бригадирами, животноводами, механизаторами. Готовиться к зачетной сессии в институте приходилось урывками, по ночам. Райисполком обещал комнату, да все тянул и тянул. Заместитель председателя Баздырева заверила его: «Насчет квартиры, Павел Антоныч, не беспокойся. Кому ж и давать, как не демобилизованным офицерам? Клянусь — устроим».

С Клавдией Забавиной Молостов встретился на другой день после приезда: пришел в ресторан обедать и увидел. С тех пор стоило Молостову занять облюбованный столик у окна, как появлялась Забавина и, держа в крепких, полных руках блокнот, желтый облупленный карандаш, спрашивала весело, кокетливо, как бы обещая что-то особенное: «Чем прикажете кормить? Советую отбивную. Пиво нынче из Моданска привезли, буфетчица только бочку открыла». И всегда приносила обильную, хорошо прожаренную порцию, видимо приготовленную особо.