Лес простреленных касок

– С таким арсеналом много не навоюешь…

– У нас вот с комиссаром еще наганы есть! – невесело усмехнулся Шибарский. – Да ведь оборону тут будут держать пульбаты, а мы восвояси вернемся.

– Восвояси еще вернуться надо. Это раз. И потом в прифронтовой полосе саперам тоже немало дел найдется. Это два. С оружием вы, ребята, промахнулись.

– Так начальство распорядилось, товарищ генерал, – пожал плечами Ефремов, – приказали оставить всё в ружейных комнатах и опечатать.

– Да-а… Начальство… – хмуро протянул Карбышев и снова обратился к Шибарскому: – На Финской не воевали?

– Никак нет. Не довелось.

– Будет время, будет отпуск, не пожалейте пару дней, побывайте на Карельском перешейке, посмотрите, как выглядят доты после хорошего боя. Это готовый полигон для нашего брата-сапера.

– Отпуск еще не скоро, товарищ генерал, но обязательно побываю. Спасибо за совет.

– Фамилия у вас интересная. Польская?

– Никак нет, самая что ни на есть русская. От слова «шибарь» – боец, ухарь, который и зашибить может.

– Ну тогда по Сеньке и шапка!

Гром рычал уже сам по себе, без молний и ливня.

– Дождь, похоже, кончается… – засобирался Карбышев. – Провожать не надо. Желаю вам, товарищ Шибарский, зашибить любого противника. И спасибо за саперный чай!

Гром старательно погромыхивал, прогоняя за лес, за Буг стадо лиловых туч. Карбышев вернулся в машину. Кузнецов восхищался градом:

– Такая шрапнель лупила, думал, стекла побьет. От такой напасти только в дотах и укрываться!

– По дотам, не дай бог, другая шрапнель шарахнет. Настоящая, – передернул плечами Карбышев. – И не шрапнель, а фугасы.

Капитан Шибарский долго не выходил у него из головы. Стоят они, солдатушки, бравы ребятушки, на краю пропасти, на виду у врага. Других прикрывают, а сами безоружные. Ненароком припомнилось и собственное капитанство. Оно тоже проходило в этих же местах, только чуть южнее – под Брестом. Всё было почти так же: в воздухе висела угроза большой войны с Германией и Австро-Венгрией… И так же Генеральный штаб силился укрепить западные границы России, только вместо дотов возводили новые форты – что вокруг Брестской крепости, что вокруг Гродненской, что вокруг Осовецкой…

Эх, были когда-то и мы рысаками, то бишь капитанами… Да еще и при тонких щегольских усах! И он в новеньких штабс-капитанских погонах с четырьмя звездочками на каждом, вот так же, как и этот советский капитан Шибарский, день-деньской пропадал в котлованах, рвах, на стройплощадках, где почти такие же, как сегодня, солдаты таскали на носилках кирпичи и землю, трамбовали бетон, возводили насыпи эскарпов и траверсов. Эх, знать бы тогда, что все эти хлопоты окажутся сизифовым трудом, что почти все крепости западного порубежья придется самим же и взрывать перед сдачей врагу – что Брестскую, что Осовецкую, что ту же Гродненскую… Горько было, обидно, непостижимо. Но пережили. Октябрьский большевистский переворот затмил потом все эти потери другими, еще более горшими и большими. А сегодня как бы и этому бравому капитану Шибарскому не пришлось переживать то же самое разочарование, что пережил и он, штабс-капитан Карбышев. Да что разочарование – ядовитую горечь военного разгрома… Как бы ему самому уцелеть в этой понадвинувшейся кровавой грозе? Такой вот он, этот саперный чаек, с горькими полевыми травами…

Глава седьмая

Лямус в коробчицах

Служебный день был в разгаре, когда в кабинете Глазунова (каморка в одно окошечко с видом на кирпичные крыши города) зазвонил телефон. Звонил из штаба армии член Военного совета армейский комиссар 2‐го ранга Бирюков.

– Занят? – спросил он. – А то загляни ко мне, дело есть.

Знакомство, да можно даже сказать и дружба, с таким высокопоставленным чином, как Бирюков, вторым лицом в 3‐й армии, безусловно, льстило Глазунову. Он никогда не заискивал перед начальством, не искал блатных связей. Но с Бирюковым их связывала тайная нить, которую не понять, не ощутить тем, кто не воевал в Монголии, на Халхин-Голе. Тем же самым боевым братством были связаны и все те, кто прошел через бои в Испании, испанцы или финны (они же финики). В русской армии традиционно были сообщества севастопольцев, и порт-артурцев, и цусимцев… Бирюков не делал Глазунову никаких послаблений по службе, но в случае чего мог бы хорошо прикрыть. Глазунов это понимал и очень ценил. Как-никак оба халхингольцы.

Николай Иванович Бирюков, армейский комиссар 2‐го ранга, был не совсем обычным политработником. За двадцать лет службы ему пришлось командовать и взводом, и ротой, и батальоном, и даже полком. За его спиной остались и Орловские пехотные курсы, повторные курсы при Московской пехотной школе, курсы «Выстрел», преподавательская деятельность в Танковой школе… С равным успехом он мог провести и полковые учения, и партийную конференцию. Но в начале сорок первого его служба вошла в черную полосу, и в феврале его сняли с должности члена Военного совета Дальневосточного фронта, а затем вывели из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б) «как не обеспечившего выполнение обязанностей кандидата в члены ЦК ВКП(б)». Из Владивостока он прибыл в Гродно с ощутимым понижением в должности – членом Военного совета 3‐й армии, всего лишь армии. И хотя комиссарское дело ему было более чем хорошо знакомо, освоиться на новом месте за два месяца пока не удалось. Третью армию лихорадила скрытная и напряженная подготовка к подступавшей войне: формирование новых соединений, строительство укрепрайонов, скрытное пополнение скадрированых частей, поступление новой бронетехники и еще множество самых срочных военных дел, не считая служебно-житейских проблем…

В приемной члена Военного совета майор Глазунов быстро оглядел себя в настенном зеркале, вывешенном специально для посетителей. Пред очами высокого начальства полагалось представать в уставном виде, со всеми застегнутыми пуговицами, с подтянутыми ремнями, с короткими прическами и с расчесанными усами, у кого они были. Усов Глазунов никогда не носил, поэтому просто пригладил волосы ладонью, поправил шлейку портупеи, одернул гимнастерку и, дождавшись приглашающего жеста адъютанта, вошел в кабинет.

Бирюков не дал ему представиться, как положено: их встреча подразумевалась приватной и очень личной, поэтому Николай Иванович сразу же протянул руку и повел гостя в соседнюю с кабинетом комнату отдыха. Бирюков хотел деликатно навести однополчанина-халхингольца на мысль, что дома у него не всё благополучно и хорошо бы жену отправить на время в «исходное», то есть в Москву. Но как это сделать так, чтобы не обескуражить Глазунова, не обидеть его, не убить ненароком, генерал толком не знал и в последнюю минуту твердо решил не говорить об истинной причине приглашения.

Сели за низенький столик, накрытый тонким монгольским ковром. Бирюков наполнил рюмки домашней настойкой на лимоннике.

– Попробуй, чем меня Изабелла Николаевна балует!.. Ну, рассказывай, как служится на новом месте.

– Хорошо служится. Люди толковые. И место нескучное – передний край, почти как на Халхин-Голе.

– Это ты точно подметил, передний край… Как говорится, передок, – тяжело вздохнул Бирюков и раскрыл наградной серебряный портсигар с «Казбеком». – И что там по наблюденным данным?

– Сегодня мои люди засекли появление танков на том берегу. Стягивают немцы силы с каждым днем.

– Стягивают, сволочи. Вот и думай тут, что хочешь… Москва делает вид, что всё идет своим чередом. Велят не паниковать и не провоцировать супостата. Ну, не паникуем. Не провоцируем. А немцы, как саранча, в рой сбиваются всё плотнее и круче… Как там твои дочурки-то?

– Растут, Николай Иванович, старшая скоро в школу пойдет. Хочу вот заранее записать ее в нашу, в гарнизонную.

– Заранее – дело хорошее. Но школа у нас пока еще никакая. Педагоги с бору по сосенке, в большинстве жены комсостава. А первые классы – они самые важные, они установочные. Как начнешь учиться, так и дальше пойдет. По себе знаю. Так что вот тебе мой совет: отправь-ка ты их всех в Москву, столичные школы – не чета нашей.