Страница 5 из 29
Глава 2
А ведь как хорошо начиналось… Воистину, конец прошлого года мнился счастливым, а вот начало нового словно скинуло его живьем в геенну огненную. Кончалось лето, и дощаники Хабарова под веслами бодро шли вверх по Амуру-реке. Позади осталась свара, летний объезд объясаченных инородцев. Ватага шла наверх в поисках нового места для зимовья. Еще хлебного, еще неизъеденного, где можно прокормить до весны три сотни рыл. И в аккурат при устье Зеи-реки повстречались им корабли Зиновьева. А при Зиновьеве том 150 стрельцов Сибирского приказа, да прочих служилых без счета.
И ведь славная была встреча! Высадились на топком малолесном клине, где не селились ни дауры, ни дючеры. Дворянин пояснил, что послан к ним из самой Москвы по воле великого государя. Поблагодарил всех за службу, за дивные и богатые земли, что Хабаров с казаками примучил к российской державе. Наградил даже! Ярофея золотой монетой, служилым дал по новогородке, а охочим — по московке. Даже даурам дары приготовил — сукно полуаглицкое. Знал же, в чем у местных главная нужда. Порадовал, что Москва свои новые земли заботой не оставила. Что готовится на святой Руси рать несметная — тысяч в пять, а то и поболее. И отправится эта рать на Амур-реку, чтобы прогнать нечестивых монголов и богдойцев. И что надобно эту рать встретить, обустроить и прокормить. Впрочем, уже тогда Зиновьев изволил чуток погневаться, ибо видел, что на Амуре ничего не готово. Но то была лишь зарница — гроза пришла позднее.
Прорвался до дворянина Стенька Поляков. Паскуда. Ужо наговорил ему бунтовщик… А после со всеми своими написал на Хабарова челобитную. Онуфрий ее видал мельком — целая стопка листов. Почитай, не один день извет составляли.
«И где бумаги-то столько нашли? — изумлялся Кузнец и сам себе ответил. — Так, Зиновьев и одарил… Уж ему те листочки с лихвой окупятся…».
Ознакомившись с челобитной, в которой отметилось 130 с лишком имен, посланник государев озверел. Стрельцы тут же повязали Хабарова и племянника евонного Артюшку. Все дощаники обыскали, всю казну вытряхнули. А теперь вот и вовсе Ярко в железа заковывают и собираются на Москву везти. А это при лучшем раскладе — на годы! Но вернее всего — навсегда.
Горестно думать, но, хоть, Поляков и паскуда знатная, а почти всё в челобитной грамоте — правда. Недаром слова Стенькины десятки добрых казаков и служилых подтвердили. Только вот нет в том извете самой главной правды. Той правды, что он, Кузнец, давно уже понял. Всё, что тут, на великом Амуре, русские смогли завоевать, все победы над туземцами и богдойскими людишками — это только лишь благодаря Хабарову. Благодаря его сметливому уму, крутому норову, силе бурнокипящей, что завсегда просыпалась в нем в тяжкие времена. И без Хабарова ничего нового они уже не примучат. А собранное — растеряют. Особливо, теперь, когда все языки поднялись против русских.
Онуфрий, сын Степанов Кузнец, наконец, выпрямился. Как много, оказывается, можно подумать, пока гнешь спину перед барином. Зиновьев улыбался обожравшимся котом, довольный его покорством.
— В вечеру, до заката зайди в мою избу. Многое тебе поведать надобно, — и дворянин повернулся ко всё еще безмолвной толпе. — Расходитеся! На сегодня — всё!
Хабаровская толпа заворочалась нехотя и начала рассыпаться на крохи, словно, кумир из подсохшего песка. Следом за ней начали расходиться и приказные стрельцы.
Обошлось.
Кузнец стоял посреди этого вялого бурления, как воткнутый кол в центре омута. Никому не нужный… самый главный человек на Амуре. Приказной. Всё еще вялые ноги потащили его к реке — ополоснуть помертвевшее лицо. Серая галька заскрежетала под плохонькими даурскими сапогами. Ноги быстро напитались сыростью.
— Ничо, у костра обсушусь, — Онуфрий присел, зачерпнул в ладони чутка попахивающую воду и плюхнул в лицо. — Теплая…
Дивное дело, уже новый год начался, осень на дворе, а река еще не холодна. Разве сравнишь с Якутском, где, почитай, лета и нету вовсе? Онуфрий разогнул ноющие колени и всмотрелся в сумрачную безветренную гладь реки.
— От же темна ты, амурская водица, — вздохнул он. — И Зея, не в пример, светла, и Шунгал-река… Да, после Шунгала и сам Амур уже мутно-белесый… Но не тут. Тут ты, будто, камень жидкий. Буро-черный. Непроглядный.
Знакомые места. Слишком хорошо знакомые. Сейчас просто народишку побольше, да весь берег дощаниками утыкан. В прошлом разе поменьше было. Чуть более года назад они здесь стояли — как раз на этой безлюдной заболоченной стрелке Амура и Зеи. Тут бунт поляковцев и учинился.
— Проклятое место, — сплюнул на воду Кузнец, развернулся и широко зашагал к лагерю. К тому, где ютились хабаровцы.
Уже на полдороге к своему шаткому балагану, состоящему из одного навеса без стен, Онуфрий вдруг замер. Он же теперь приказной! Значит, и землянка Хабарова теперь его! Сухая, с печуркой без дымохода, которая может согреть ночью. Хмыкнул сам над собой, заново сплюнул и повернул к атаманскому жилью. Идучи по тропинке, петлявшей среди гроздей тальника, увидел вдруг группу охочих, что жадно тянулись к костерку, который мало защищал их от речной сыри. И как назло, он прекрасно знал каждого: Улыбка, Огапка сын Трофимов, Шипуня, Рыта Мезенец, Клим Корела, Лука Гнутой, Панафейка Кыргыз. Все поляковские… вернее, они из братков Костьки Москвитина — ближнего подельника Полякова.
Хотел было пройти мимо, как и собирался, но такой ярый огнь в груди разгорелся, что мокрые сапоги сами повернули к костерку.
— Ну, ссученышы! Понаписали свои изветы? — зло рыкнул он на привставшую ватагу.
Поляковцы смотрели на него исподлобья. Обе стороны понимали: говорить нечего. Понимали, да видать не до конца.
— А что нам было делать, Кузнец? — отчаянно выкрикнул жидкобородый Огапка. — Он же всех нас закабалил, ирод! До портов последних раздел! Весь дуван второй год забирает! Уже и порох со свинцом ссужает!
— На твоем месте, борода козлиная, я бы вино ведрами не пил. Глядишь, и не имал бы долгов, — процедил пушкарь.
— Легко тебе говорить, дядька, — гаденько возразил кто-то из толпы (они все отвечали только из-за спин первого ряда). — Ты-то один из немногих, кого Ярко в долги не вогнал. Ближник — одно слово.