Страница 41 из 149
Глава 19
«Прости меня, дедушка Ленин» — вздохнул Санька и со всей возможной истовостью часто-часто закивал. Здесь православная принадлежность намного важнее национальной. То, что ты русский, мало значит, главное: в правильного бога верить и верить в него тоже правильно. Более того, к русскому, в другую веру ушедшему, относиться будут гораздо хуже, чем к простому инородцу.
— Да, Ерофей Павлович! Конечно, крещеный! Только за эти годы все молитвы почти позабыл, — покаянно добавил беглец, в душе радуясь, что придуманная легенда и это объясняет.
В действительности, в голове бывшего пионера из всего церковнославянского имелось только «паки, паки, иже херувимы». Но и эту цитату из «Ивана Васильевича», наверное, вслух говорить не стоило.
— Да ты и речь родную запамятовал, — скривился Хабаров. — Откуда сам-то?
— Родился в Твери, — охотно выдал заготовку Санька, решивший, что раз один тверской купец до Индии добрался, то другой и до Амура сможет. — Но оттуда отец меня еще дитем вывез. Так, по Сибири и ездили, торговали помаленьку, а потом на Шилку пошли…
— Братья, сестры есть?
— Нет, — парень решил семью реальную за образец взять, чтобы на лишней лжи не попасться.
— Как так? Мать, штоль, померла?
«Получается, померла» — вдруг резко загрустил Санька и молча кивнул.
— Ну, вот что сирота, — покряхтел Хабаров. — Не бросать же тебя… Покуда покоштуешь при войске, чай, не объешь. А коли польза от тебя прибудет, то и на службу поверстаем.
Приказной человек явно намекал, что неплохо, если бы такая польза от Саньки появилась. А то ссадят на берегу и ручкой не помашут.
Как-то не совсем так мечталась Извести встреча со «своими». А с другой стороны: кто он им? В целом, чужак. Странный, подозрительный даже. А они все-таки позаботились. Более того, из общих запасов Саньке справили рубаху, порты, колпак, да отрез шерсти, чтобы в него заворачиваться. Подпоясаться пришлось веревкой.
— Обутков нет, так что пока так, — хмыкнул «завхоз» (только позже беглец узнал, что это был знаменитый племянник Хабарова — Артемий Петриловский).
Пришлось оставить старые чуни из мягкой кожи. Да, в принципе, Санька все аборигенские обноски сохранил, ибо в этом мире всегда имелся дефицит всего.
Хабаров приказал вернуть найденыша на прежний дощаник, где его и подобрали. «Ален Делон» только фыркнул, а старик, которого все вокруг так и звали — Тимофей Старик — коротко бросил:
— Скидай пожитки вон тама, под навес, подле меня заночуешь.
После первоначальной эйфории, охлажденный суровостью Хабарова, Санька стал вести себя предельно скромно и сдержанно. Почему-то среди русских он чувствовал себя еще более чужим. Да, в принципе, понятно почему: у хэдзэни он был самим собой — человеке в беде; а тут приходится кем-то притворяться. Особенно, страшно стало говорить. Вроде и слова почти те же, только все вокруг их словно специально корявят, произносят по-другому… Санька сразу понял, что его речь местным кажется дикой. Речью сумасшедшего. Слова приходилось подбирать осторожно, ведь огромная часть из них появилась в языке позже XVII века.
Поэтому невольный шпион предпочел молчать и слушать. Чтобы доказать свою полезность, парень попросился за весло — и навострил уши. Слушал, как вокруг перешучивались-переругивались казаки, запоминал интонации и тихонько повторял одними губами. Вскоре Саньке стало понятно, почему его имя вызвало смех на атаманской лодке. Здесь царил свой строгий этикет. Полным именем — Ярофей, Игнат — называли только вышестоящих. Ну, или таких уважаемых стариков как Тимофей Старик. Равных же или более низших — только уничижительно. Вместо Ивана, даже не Ваня, а только Ванька или Ивашка. Ну, или по личному прозвищу, каковые были у многих. А уж с отчеством! Или фамилией! Так могли именоваться только самые титулованные особы, каковых на этой дикой земле совсем не было. Так что заявление Саньки, что он «Михайлович» да еще и «Коновалов» — это было максимально дико и нелепо. С его статусом ниже плинтуса, он тут максимум Санька.
Так к нему и обращались — Сашко — правда, в основном, ругательными интонациями. Потому что греб беглец из XX века ужасно, в шаг не попадал, соседнее весло цеплял, за что получил до вечера с десяток подзатыльников. От весла досталось тоже — все ладони в волдырях. Суровая жизнь среди хэдзэни никак не помогла; гребец — профессия специфическая, поначалу волдыри у каждого появляются.
В общем, ничего удивительного, что после ужина именно его послали отмывать котел. Санька отнесся к этому философски и лишь молча подхватил котелок. По крайней мере, его пузо до звона было забито горячей кашей с мясом, что уже неплохо. Закончив работу, он уже собрался было отрубиться без задних ног, но тут в него вцепился Старик.
— Тверди за мной, неслух! — дернул Тимофей парня за рукав и стал неспешно напевать. — Благаго Царя благая Мати, Пречистая и Благословенная Богородице Марие, милость Сына Твоего и Бога нашего излей на страстную мою душу…
«Это полезно, — решил Санька и залепил сам себе пару пощечин, чтобы не засыпать, а выучить молитву. — Надо быть, как все, а то наживу себе неприятности».
Уже следующим утром беглец узнал, что теперь он не просто Сашка.
— Эй, Дурной! Вставай давай! — твердый сапог крепко, но без злобы приложился к его ляжке.
Вот и кликуха. На ахти, конечно. Но, опять же, а как еще? Выглядит неправильно, говорит неправильно, всё делает неправильно. Дурной какой-то.
Однако, когда перед отправкой Саньку снова послали мыть посуду, он понял, что переборщил с покорностью.
«В терпилы записали» — недобро нахмурился Известь и даже не наклонился к котлу.
— Я вчера мыл, сегодня не мой черед, — заявил он, понимая, что в противном случае ждет его участь пожизненной шестерки.