Леди и наследство

Как изящно назвал мою "вторую жизнь" Эдвард, в словесной эквилибристике он подчас превосходил меня, быть может, все дело в том, что Второй превосходил меня в остроумии, притом в разы, а для тренировки этого таланта необходимо виртуозно владеть речью.

— Не стоит лишний раз повторять мне то, что и без того знаю, — шепнула я близнецу, приняв самый благопристойный вид, который, по словам Эммы, напоминал ей о воскресных службах, благотворительности и непереносимой скуке. Именно такого впечатления я и добивалась.

Братья Де Ла Серта не обманули ожиданий и устроились прямо позади нас. Пришлось оборачиваться и здороваться. Напоровшись на мой взгляд, холодный как зимняя ночь, Мануэль сперва как будто смутился, но почти тут же вскинулся с возмущением, и в его глазах читался вызов. Уж не знаю, чего ради старшему сыну иберийского посла понадобилось бросать вызов именно мне, женщине.

— Вы, кажется, нам не рады, леди Ева? — напрямик спросил у меня Теодоро. Не без иронии, стоит сказать, да и спрашивать очевидное обычно младшему Де Ла Серта было не свойственно.

— Ну что вы, сэр, я чрезвычайно рада вас видеть, — ответила я настолько чопорно, что в глазах Второго затанцевали веселые черти, а иберийцы едва не заскрипели зубами.

Пусть их. Главное, чтобы не могли даже и мысли допустить о том, что леди Ева Дарроу окажется той же самой девицей, что танцует по площадям и просит позолотить ручку. После того предложения, которое получила от Мануэля Де Ла Серта Чергэн, узнай он обо мне всю правду… Даже страшно было думать.

— Ваши слова принесли мне и моему брату подлинное счастье, — ответил дежурной, наверное, затертой до дыр любезностью Теодоро и после уже не промолвил ни слова, готовясь внимать барышне, что решила развлечь собравшееся общество наверняка милой балладой. Поскольку иных баллад юные прелестные девушки знать по определению не могли.

А Чергэн пела под гитару песни о гибельной страсти, смерти и цыганской воле… Вот только такому в гостиной дома Греев не место, да и вообще ни в какой гостиной не место. К тому же леди Ева попросту не знала цыганских песен, ее бабку звали Люсия, не Лачи.

Выступило несколько одаренных музыкантш, после чего стали оборачиваться уже на меня. Вышло так, что если я появлялась на музыкальных вечерах, не выступить просто не могла. Если красота моя казалась для большинства чем-то эфемерным, то прекрасный голос и виртуозную игру на фортепиано отмечали все, а так как в остальном я мало заслуживала комплиментов, восхвалять мои музыкальные дарования не уставали все, кто желал так или иначе пользоваться благосклонностью моего батюшки, лорда Николаса Дарроу, и матушки, что тоже обладала определенным влиянием в свете, причем не только из-за всемогущества мужа.

Я без ложного стеснения уселась за рояль, несколько секунд поразминала пальцы, заодно думая над тем, что же можно сыграть, учитывая, что наиболее популярные в этом сезоне пьесы и баллады уже успели исполнить другие гостьи. Не повторять же, право слово.

Неожиданно у меня появилась шальная мысль шокировать гостей семейства Грей. Не слишком сильно, однако достаточно чувствительно, чтобы обо мне еще какое-то время говорили, причем тем самым шепотом, которым пересказывают самые пикантные сплетни. Быть леди Евой Дарроу подчас так невыносимо душно, если нет возможности сбежать в табор и походить по улицам, шурша длинными цветастыми юбками и звеня браслетами.

Конечно, Эдвард просил не давать Де Ла Серта поводов для подозрений… Но, право слово, что эти два слепца могут понять?

От бабки Лачи осталось многое, в том числе и ноты. Цыганская шувани, став леди Дарроу, не могла уже петь под гитару в свете костра, но до конца со своей участью не смирилась и, освоив фортепиано, принялась перекладывать песни своего народа так, чтобы они могли звучать и в особняке своего мужа. И пусть где-то пришлось менять слова, где-то — музыку, все равно душа рома в них звучала, пусть ее и обрядили в иные одежды.

И когда я смолкла, аплодировать мне решились далеко не сразу, как будто гостям пришлось пару минут свыкаться с мыслью, что холодная и сдержанная леди Ева Дарроу может исполнить произведение настолько пропитанное страстью и тоской. Даже голос мой звучад иначе, глубже, с теми переливами, что можно услышать лишь среди рома. Выходка, разумеется, была в какой-то мере скандальной, но репутация моя как леди Евы была настолько белоснежной, что от нее у многих должно было слепить глаза. Одна песня ничего не изменит, меня уже привыкли видеть прежней, строгой и отстраненной настолько, что даже если однажды мне взбредет в голову явиться на бал босиком, к примеру… Все просто подумают, что я решила удариться в религиозное благочестие.

Когда я с видом святой невинности поднялась из-за рояля, мне выдали положенную долю оваций, правда смотрели все равно с долей растерянности. Благовоспитанные пожилые леди хмурили брови и поджимали губы, но высказывать что-то не осмелились, ведь ничего по-настоящему шокирующего я все еще не сотворила, а наставлять на ум дочь третьего человека в государстве не самый разумный поступок.

— Ты сегодня удивляешь меня, Первая, — шепнул мне на ухо Эдвард. — И даже немного пугаешь.

Эмма глядела круглыми от восхищения глазами. Кажется, мое поведение ее не шокировало, а привело в полный восторг. Второй тоже выглядел скорее довольным, чем нет, хотя и временами показательно хмурился. Однако Эдвард все равно явно предвкушал продолжение. Я представила, какую реакцию вызовет пересказ этой восхитительной сцены у моих глубокоуважаемых родителей. Подозреваю, и отец, и матушка изрядно повеселятся, узнав, что себе позволила в гостях их старшая дочь, признанная всеми семейная гордость. Мало кто подозревал, что лорд Дарроу, черная тень за плечом его величества, обладал прекрасным чувством юмора и предпочитал на мир смотреть именно с иронией.

Няня Шарлотта как-то сказала, правда, оглядевшись предварительно, и убедившись, что никто, кроме нас троих, ее воспитанников, не слышит, что если бы не отцовское чувство юмора, мисс Кэтрин Уоррингтон не то что леди Дарроу не стала бы, а даже и до нынешнего возраста не дожила, поскольку любой другой человек такое шило в неудобоваримом месте, вероятнее всего, убил бы собственными руками.

— Вы пели просто сегодня прекрасно, — решил выразить свое восхищение моими талантами и Теодоро Де Ла Серта. Мануэль молчал и, покосившись на него, я поняла, что старший сын посла смотрит на меня как будто бы с подозрением, причину которого я вот так сразу понять не могла, хотя и считала себя человеком прозорливым.

В какой-то момент даже показалось, будто моя двойственная натура, что нашла выход сегодня в песне, подвела меня и заставила обоих Де Ла Серта подозревать меня в чем-то еще более странном и опасном, чем ведьмовство.

Но нет, и Мануэль, и его брат смотрели на меня так же, как и прежде. Разве что к привычной неприязни прибавилась капля недоумения, но не слишком большая, она не могла бы ничего изменить.

— Благодарю вас, сэр, однако я не превзошла тех в высшей мере одаренных музыкантш, которые радовали сегодня собравшихся своим искусством, — ответила я в обычной манере, присущей леди Еве Дарроу.

Благовоспитанной молодой леди подобает быть скромной.

Теодоро разразился нескончаемым потоком славословья, который захлестнул меня с головой. Я узнала много нового и о своем изяществе, и о элегантности, и о уме, и о музыкальной одаренности. Хорошо хотя бы у Теодоро хватило ума не распинаться о моей несравненной красоте, спасибо и на том. Старший Де Ла Серта снова смолчал, и это было настолько непохоже на обычно энергичного и деятельного молодого человека, что поневоле заставляло нервничать и жалеть о том, что так неосторожно вела себя этим вечером.

Быть может, вовсе и не я стала причиной такого его безмолвия и задумчивости? В конце концов, я не начало и конец мироздания для людей подле меня, и не каждая перемена в Де Ла Серта должна быть связана со мной. Молодые люди многое пережили за время своего пребывания на чужбине, и каждое перенесенное испытание должно было оставить свой след на их душах.