Маска и душа

Говорятъ, что люди, хворающiе туберкулезомъ, живуть какъ бы въ атмосферѣ грустнаго добродушiя. Я подумалъ, что, можетъ быть, это туберкулезъ затмеваетъ фигуру чекиста. Но совсемъ откровенно долженъ сказать, что Бокiй оставил во мнѣ прекрасное впечатлѣнiе, особенно подчеркнутое отеческой его лаской къ девочке. Я вообще люблю дѣтей, и всякое проявленiе ласки къ ребенку, не только со стороны постороннихъ, но и со стороны отца, меня всегда трогаетъ чрезвычайно. Я думаю, что если чекисты держали бы при себѣ детей во время исполненiя ими служебныхъ обязанностей, Чека была бы не тѣмъ, чѣмъ он а для Россiи была…

Артистическая среда по всему строю своихъ чувствъ, навыковъ и вкусовъ принадлежала, конечно, къ тому «старому мiру», который надлежало уничтожить. Это была своеобразная интеллигенцiя съ буржуазными повадками, т. е., вдвойнѣ чуждая духу пролетарскаго режима. Но, какъ я уже отмѣчалъ, совѣтскiе люди по многимъ причинамъ мирволили театру, и потому самому заправскому коммунисту не вменялось въ грѣхъ общенiе съ актерами. Правда и то, что актерскiй мiръ вообще довольно легко приспособляется къ новымъ условiямъ, къ новымъ людямъ. Можетъ быть, это оттого, что лицедѣйство на сценѣ прiучаетъ профессiональнаго актера видѣть въ самыхъ коренныхъ переворотахъ жизни только своего рода смѣну декорацiй и дѣйствующихъ лицъ. Вчера играли генерала, сегодня играютъ пьянаго рабочаго. Вчера играли свѣтскую комедiю или мещанскую драму, а сегодня идеть трагедiя…

Какъ бы то ни было, послѣ большевистскаго переворота русскiй театръ оказался облѣпленнымъ всякаго рода «деятелями революцiи», какъ мухами. И за нѣсколькими исключенiями, это были именно мухи; слоны были слишкомъ грузны и важны, слишкомъ заняты дѣломъ, чтобы развлекаться хожденiемъ по кулисамъ или посѣщенiемъ актеровъ на дому. Повадились и ко мнѣ ходить разные партiйцы. Попадались среди нихъ, конечно, и прiятные люди, хотя бы такiе, какъ этотъ легкомысленный, но славный командиръ Ш., съ симпатичнымъ матовымъ лицомъ и умными глазами. Но это были рѣдкiя исключенiя. Среди моихъ «надоѣдателей» преобладали люди мало культурные, глубоко по духу мнѣ чуждые, часто просто противные. Я иногда спрашиваю себя съ удивленiемъ, какъ это могло случиться, что въ моей столовой, въ которой сиживали Римскiе-Корсаковы, Серовы, Стасовы, Горькiе, Рахманиновы, Репины, Дальскiе, — какъ въ ней могли очутиться всѣ эти Куклины и Рахiя, о которыхъ мнѣ теперь омерзительно вспомнить. А между тѣмъ, въ тогдашнихъ петербургскихъ условiяхъ, удивительно напоминавшихъ режимъ оккупацiи побежденной провинцiи развязными побѣдителями, это право втираться въ интимную жизнь другихъ людей казалось естественнымъ, какъ право побѣдителя-офицера на «военный постой». Къ тому же уровень жизни такъ во всѣхъ рѣшительно отношенiяхъ понизился, что къ неподходящимъ людямъ привыкали съ такой же покорностью, съ какой привыкали къ недоеданiю и къ потрепанному платью. Кто же тогда въ Россiи стыдился дырявыхъ сапогъ?..

Привычка не исключала, однако, внезапныхъ взрывовъ отвращенiя. Случалось, что эти господа переходили всякiя границы, и тогда тупая покорность превращалась въ крайнее бешенство.

Вина и спиртные напитки добротнаго качества исчезли изъ нормальнаго оборота, и граждане, любящiе посидѣть за рюмкой веселой влаги, стали изготовлять водку домашними способами. У меня завелся особый сортъ эстонской водки изъ картошки. Что это была водка хорошая — остается недоказаннымъ, но мы въ это вѣрили. Во всякомъ случае, моимъ «мухамъ» она очень пришлась по вкусу. И вотъ собралось у меня однажды нѣсколько человѣкъ. Среди нихъ находился финляндскiй коммунистъ Рахiя и русскiй коммунистъ Куклинъ, бывшiй лабазникъ, кажется. Пока пили картошку, все шло хорошо. Но вотъ кому-то вздумалось завести разговоръ о театрѣ и актерахъ.

Рахiя очень откровенно и полнымъ голосомъ заявилъ, что такихъ людей, какъ я, надо рѣзать. Кто-то полюбопытствовалъ:

— Почему?

— Ни у какого человѣка не должно быть никакихъ преимуществъ надъ людьми. Талантъ нарушаетъ равенство.

Замѣчанiе Рахiя меня позабавило. Ишь, подумалъ я, какъ на финна дѣйствуетъ эстонская водка!.. Но на бѣду заораторствовалъ Куклинъ. Онъ былъ обстоятеленъ и краснорѣчивъ: ничего кромѣ пролетарiевъ не должно существовать, а ежели существуетъ, то существовать это должно для пролетарiевъ. И каждые пять минутъ настойчиво повторялъ:

— Вотъ вы, актеришки, вотъ вы, что вы для пролетарiата сделали что нибудь али не сделали?

Тошно стало. Я все же, сдерживаясь, объясняю, что мы дѣлаемъ все, что можемъ, для всѣхъ вообще, значитъ, и для пролетарiевъ, если они интересуются тѣмъ, что мы дѣлать можемъ. А онъ все свое: никто ничего не понимаетъ, а въ особенности я, Шаляпинъ.

— Ты ничего не поймать. А ты вотъ выдумай что нибудь, да для пролетарiата и представь.

— Выдумай ты, а я представлю.

— Такъ ты же актеришка, ты и выдумать долженъ. Ты ничего не понимашь… Да что ты понимашь въ пролетарiатѣ?

Тутъ я, забывъ мой долгъ хозяина дома быть деликатнымъ, что называется взвился штопоромъ и, позеленѣвъ отъ бъшенства, тяжелымъ кулакомъ хлопнулъ по гостепрiимному столу. Заиграла во мнѣ царская кровь Грознаго и Бориса:

— Встать! Подобрать животъ, сукинъ сынъ! Какъ ты смеешь со мной такъ разговаривать? Кто ты такой, что я тебя никакъ понять не могу? Навозъ ты этакiй, я Шекспира понимаю, а тебя, мерзавца, понять не могу. Молись Богу, если можешь, и приготовься, потому что я тебя сейчасъ выброшу въ окно на улицу…

Товарищи, почуявъ опасный пассажъ въ дружеской бесѣдѣ, встали между мною и Куклинымъ. Успокоили меня, и «гости», выпивъ послѣднiй стаканъ эстонской водки, разошлись по домамъ.

Нисколько не веселѣе обстояли дѣла въ театрѣ.

Какъ-то давно въ Петербургѣ, еще при старомъ режимѣ, ко мнѣ въ Сѣверную гостинницу постучался какой-то человѣкъ. Былъ онъ подстриженъ въ скобку, на выковырянномъ рябоватомъ лицѣ были рыженькiе усики, сапоги бутылкой. Вошелъ, повертѣлъ головой направо и налѣво, точно она у него была надѣта на колъ, посмотрѣлъ углы и, найдя икону, истово трижды перекрестился да и сказалъ:

— Федоръ Ивановичъ, вы меня не помните?

— Hѣтъ — говорю.

— А я у васъ при постройкѣ дачи, значитъ, наблюдалъ.

— Ахъ, да. Кажется, вспоминаю.

— Будьте любезны, Федоръ Ивановкчъ, похлопочите мнѣ мѣстечко какое.

— А что вы умѣете дѣлать?

Нечаянный собесѣдникъ удивился:

— Какъ что могу дѣлать? Наблюдать.

Интересно наблюдать, потому что онъ, ничего не дѣлая и ничего не понимая, только приказываетъ:

— Сенька, гляди, сучокъ-отъ какъ рубишь!

И Сенька, который уже въ десятомъ поту, долженъ до двѣнадцатаго поту сучокъ-отъ рубить.

Много на Руси охотниковъ понаблюдать. И вотъ эти любители наблюдать набросились при коммунизмѣ на русскiй театръ. Во время революцiи большую власть надъ театромъ забрали у насъ разные проходимцы и театральныя дамы, никакого въ сущности отношенiя къ театру не имѣвшiя. Обвиняли моего милаго друга Теляковскаго въ томъ, что онъ кавалеристъ, а директорствуетъ въ Императорскихъ театрахъ. Но Теляковскiй въ своей полковой конюшнѣ больше передумалъ о театрѣ, чѣмъ эти проходимцы и дамы-наблюдательницы во всю свою жизнь. Но онѣ были коммунистки или жены коммунистовъ, и этого было достаточно для того, чтобы ихъ понятiя объ искусствѣ и о томъ, что нужно «народу» въ театрѣ — становились законами. Я все яснѣе видѣлъ, что никому не нужно то, что я могу дѣлать, что никакого смысла въ моей работѣ нѣтъ. По всей линiи торжествовали взгляды моего «друга» Куклина, сводившiеся къ тому, что кромѣ пролетарiата никто не имѣетъ никакихъ основанiй существовать, и что мы, актеришки, ничего не понимаемъ. Надо-де намъ что нибудь выдумать для пролетарiата и представить… И этотъ духъ проникалъ во всѣ поры жизни, составлялъ самую суть совѣтскаго режима въ театрахъ. Это онъ убивалъ и замораживалъ умъ, опустошалъ сердце и вселялъ въ душу отчаянiе.

Кто же они, сей духъ породившiе?