Страница 44 из 65
Я помню, какъ послѣ этого убiйства потрясенный Горькiй предложилъ мнѣ пойти съ нимъ въ министерство юстицiи хлопотать объ освобожденiи другихъ арестованиыхъ членовъ Временнаго Правительства. Мы прошли въ какой то второй этажъ большого дома, гдѣ то на Конюшенной, кажется, около Невы. Здѣсь насъ принялъ человѣкъ въ очкахъ и въ шевелюрѣ. Это былъ министръ юстицiи Штейнбергъ. Въ начавшейся бесѣдѣ я занималъ скромную позицiю манекена — говорилъ одинъ Горькiй. Взволнованный, бледный, онъ говорилъ, что такое отношенiе къ людямъ омерзительно. «Я настаиваю на томъ, чтобы члены Временнаго Правительства были выпущены на свободу немедленно. А то съ ними случится то, что случилось съ Шингаревымъ и Кокошкинымъ. Это позоръ для революцiи». Штейнбергъ отнесся къ словамъ Горькаго очень сочувственно и обѣщалъ сдѣлать все, что можетъ, возможно скорѣе. Помимо насъ, съ подобными настоянiями обращались къ власти, кажется, и другiя лица, возглавлявшiя политическiй Красный Крестъ. Черезъ нѣкоторое время министры были освобождены.
Въ роли заступника за невинно-арестовываемыхъ, Горькiй выступалъ въ то время очень часто. Я бы даже, сказалъ, что это было главнымъ смысломъ его жизни въ первый перiодъ большевизма. Я встрѣчался съ нимъ часто и замѣчалъ въ немъ очень много нежности къ тому классу, которому угрожала гибель. По ласковости сердца онъ не только освобождалъ арестованныхъ, но даже давалъ деньги, чтобы помочь тому или другому человѣку спастись отъ неистовствовавшей тогда невежественной и грубой силы и бѣжать заграницу.
Горькiй не скрывалъ своихъ чувствъ и открыто порицалъ большевистскую демагогiю. Помню его рѣчь въ Михайловскомъ театрѣ. Революцiя — говорилъ онъ — не дебошъ, а благородная сила, сосредоточенная въ рукахъ трудящагося народа. Это торжество труда, стимула, двигающаго мiръ. Какъ эти благородныя соображенiя разнились отъ тѣхъ рѣчей, которыя раздавались въ томъ же Михайловскомъ театрѣ, на площадяхъ и улицахъ, — отъ кровожадныхъ призывовъ къ разгромамъ! Я очень скоро почувствовалъ, какъ разочарованно смотрѣлъ Горькiй на развиваюиияся событiя и на выдвигающихся новыхъ дѣятелей революцiи.
Опять таки, не въ первый и не въ послѣднiй разъ, долженъ сказать, что чрезвычайно мало понятна мнѣ и странна россiйская дѣйствительность. Кто нибудь скажетъ: такой то — подлецъ, и пошла писать губернiя. Каждый охотно повторяетъ «подлецъ» и легко держитъ во рту это слово, какъ дешевую конфетку. Такъ было въ то время съ Горькимъ. Онъ глубоко страдалъ и душу свою, смѣю сказать, отдавалъ жертвамъ революцiи, а какiе то водовозы морали распространяли слухи, что Горькiй только о томъ и думаетъ, какъ бы пополнить свои художественныя коллекцiи, на которыя, дескать, тратитъ огромныя деньги. Другiе говорили еще лучше: пользуясь бедою и несчастьемъ ограбленныхъ аристократовъ и богатыхъ людей, Горькiй за гроши скупаетъ у нихъ драгоцѣнныя произведенiя искусства. Горькiй, дѣйствительно, увлекался коллекцiонированiемъ. Но что это было за коллекцюнированiе! То онъ собиралъ старыя ружья, какiя то китайскiя пуговицы, то испанскiя гребенки и, вообще, всякiй брикъ-а-бракъ. Для него это были «произведенiя человеческаго духа». За чаемъ онъ показывалъ намъ такую замѣчательную пуговицу и говорилъ: вотъ это сработано человѣкомъ! Какихъ высотъ можетъ достигнуть человѣческiй духъ! Онъ создалъ такую пуговицу, какъ будто ни на что не нужную! Понимаете ли вы, какъ надо человѣка уважать, какъ надо любить человѣческую личность?..
Намъ, его слушателямъ, черезъ обыкновенную пуговицу, но съ китайской рѣзьбой, дѣлалось совершенно ясно, что человѣкъ — прекрасное творенiе Божье…
Но не совсѣмъ такъ смотрѣли на человѣка люди, державшiе въ своихъ рукахъ власть. Тамъ уже застегивали и разстегивали, пришивали и отшивали другiя «пуговицы».
Революцiя шла полнымъ ходомъ…
Обычная наша театральная публика, состоявшая изъ богатыхъ, зажиточныхъ и интеллигентныхъ людей, постепенно исчезла. Залы наполнялись новой публикой. Перемена эта произошла не сразу, но скоро солдаты, рабочiе и простонародье уже господствовали въ составе театральныхъ залъ. Тому, чтобы простые люди имѣли возможность насладиться искусствомъ наравнѣ съ богатыми, можно, конечно, только сочувствовать. Этому, въ частности, должны содѣйствовать нацiональные театры. И въ томъ, что столичные русскiе театры во время революцiи стали доступны широкимъ массамъ, нельзя, въ принципѣ, видѣть ничего, кромѣ хорошаго. Но напрасно думаютъ и утверждаютъ, что до седьмого пота будто бы добивался русскiй народъ театральныхъ радостей, которыхъ его раньше лишали, и что революцiя открыла для народа двери театра, въ которыя онъ раньше безнадежно стучался. Правда то, что народъ въ театръ не шелъ и не бѣжалъ по собственной охотѣ, а былъ подталкиваемъ либо партiйными, либо военными ячейками. шелъ онъ въ театръ «по наряду». То въ театръ нарядятъ такую то фабрику, то погонятъ такiя то роты. Да и то сказать: скучно же очень какому нибудь фельдфебелю слушать Бетховена въ то время, когда всѣ сады частныхъ домовъ объявлены общественными, и когда въ этихъ садахъ освобожденная прислуга, подъ гармонику славнаго Яшки Изумрудова, откалываетъ кадриль!.. Я понимаю милаго фельдфебеля. Я понимаю его. Вѣдь, когда онъ танцуетъ съ Олимпiадой Акакiевной и въ азартѣ танца ее крѣпко обнимаетъ, то онъ чувствуетъ нѣчто весьма осязательное и безконечно-волнующее. Что же можеть осязательнаго почувствовать фельдфебель отъ костляваго Бетховена?.. Надо, конечно, оговориться. Не весь народъ танцовалъ въ новыхъ общественныхъ садахъ. Были среди народа и люди, которые приходили молча вздохнуть въ залу, гдѣ играють Бетховена. Они приходили и роняли чистую, тяжелую слезу. Но ихъ, къ несчастью, было ничтожнѣйшее меньшинство. А какъ было бы хорошо для Россiи, если бы это было наоборотъ…
Какъ бы то ни было, театры и театральные люди были у новой власти въ нѣкоторомъ фаворѣ. Потому ли это было, что комиссаромъ народнаго просвѣщенiя состоялъ А.В.Луначарскiй, лично всегда интересовавшiйся театромъ, т. е. чисто случайно; потому ли, что власть желала и надѣялась использовать сцену для своей пропаганды; потому ли, что актерская среда, веселая и общительная, была прiятна новымъ властителямъ, какъ оазисъ беззаботнаго отдыха послѣ суровыхъ «трудовъ»; потому ли, наконецъ, что нужно же было вождямъ показать, что и имъ не чуждо «высокое и прекрасное», — вѣдь, вотъ, и въ Монте-Карло содержатъ хорошую оперу для того, чтобы помимо возгласовъ крупье «faites vos jeux», благородно раздавались еще тамъ и крики Валькирiй — большевистская бюрократия къ театру тяготѣла и театру мирволила. Но и мирволя, не давала забывать актерамъ, что это — «милость». Вспоминается мнѣ, въ связи съ этимъ, очень характерный случай. Русскiе драматическiе актеры разыгрывали въ театрѣ Консерваторiи «Донъ-Карлоса». Я пошелъ посмотрѣть ихъ. Сѣлъ въ партеръ. А по близости отъ меня помѣщалась главная ложа, предназначавшаяся для богатыхъ. Теперь это была начальственная ложа, и въ ней съ друзьями сидѣлъ коммунистъ Ш., завѣдывавшiй тогда Петербургомъ въ качествѣ какъ бы полицеймейстера. Увидѣвъ меня, Ш. пригласилъ меня въ ложу выпить съ нимъ чашку чаю. Кажется, тамъ былъ и Зиновьевъ, самовластный феодалъ недавно еще блистательной сѣверной столицы.
За чашкой чаю, Ш., увлекаясь хорошо разыгрываемой пьесой, вдругъ замѣчаетъ мнѣ:
— По настоящему васъ, актеровъ, надо уничтожать.
— Почему же? — опросилъ я, нѣсколько огорошенный прiятной перспективой.
— А потому, что вы способны размягчить сердце революцiонера, а оно должно быть твердо, какъ сталь.
— А для чего должно оно быть твердо, какъ сталь? — допрашивалъ я дальше.
— Чтобы его рука не дрогнула, если нужно уничтожить врага.
Я рискнулъ возразить петербургскому полицеймейстеру Ш., какъ нѣкогда — съ гораздо меньшимъ рискомъ! — возразилъ московскому оберъ-полицеймейстеру ген. Трепову сдержанно и мягко:
— Товарищъ Ш., Вы неправы. Мнѣ кажется, что у революционера должно быть мягкое дѣтское сердце. Горячiй умъ и сильная воля, но сердце мягкое. Только при такомъ сочетанiи революцюнеръ, встрѣтивъ на улицѣ старика или ребенка изъ вражескаго стана, не воткнетъ имъ кинжала въ животъ…