Страница 21 из 65
Къ крайнему моему огорченiю, долженъ признаться, что мой примѣръ не совсемъ выдуманный. Я слушалъ оперу «Отелло». Въ спектаклѣ пелъ Таманьо, замѣчательнейшiй изъ всѣхъ Отелло, которыхъ я виделъ на оперной сценѣ. Яго-же изображалъ актеръ, считающiйся однимъ изъ первоклассныхъ итальянскихъ певцовъ, и не безъ основанiя. Послѣ того, какъ онъ очень краснорѣчиво разсказалъ Отелло исторiю съ платкомъ, когда разъяренный Таманьо пальцами жевалъ скатерть на столѣ, удовлетворенный Яго отошелъ нѣсколько назадъ, посмотрѣлъ на волнующуюся черную стихiю и публикѣ большимъ пальцемъ показалъ на Отелло, сдѣлавъ послѣ этого еще специфическiй итальянскiй жестъ — поболталъ всей кистью руки около живота, — какъ бы говоря:
— Видали, господа, какъ я его объегорилъ?
Такiе жесты и такихъ актеровъ упаси Богъ имѣть въ театрѣ.
Движенiе души, которое должно быть за жестомъ для того, чтобы онъ получился живымъ и художественно-цѣннымъ, должно быть и за словомъ, за каждой музыкальной фразой. Иначе и слова и звуки будутъ мертвыми. И въ этомъ случаѣ, какъ при созданiи внѣшняго облика персонажа, актеру должно служить его воображенiе. Надо вообразить душевное состоянiе персонажа въ каждый данный моментъ дѣйствiя. Пѣвца, у котораго нѣт воображенiя, ничто не спасетъ отъ творческаго безплодiя — ни хорошiй голосъ, ни сценическая практика, ни эффектная фигура. Воображенiе даетъ роли самую жизнь и содержанiе.
Я только тогда могу хорошо спѣть исторiю молодой крестьянки, которая всю свою жизнь умиленно помнитъ, какъ когда-то, давно, въ молодости красивый уланъ, проѣзжая деревней, ее поцѣловалъ, и слезами обливается, когда, уже старухой, встрѣчаетъ его старикомъ (я говорю о «Молодешенька въ дѣвицахъ я была» — только тогда могу я это хорошо спѣть, когда воображу, что это за деревня была, и не только одна эта деревня, — что была вообще за Россiя, что была за жизнь въ этихъ деревняхъ, какое сердце бьется въ этой пѣснѣ… Вѣдь, вообразить надо, какъ жила эта дѣвушка, если райское умиленiе до старости далъ ей случайный поцѣлуй офицера въ руку. Надо все это почувствовать, чтобы пѣвцу стало больно. И непременно станетъ ему больно, если онъ вообразить, какъ въ деревнѣ жили, какъ работали, какъ вставали до зари въ 4 часа утра, въ какой сухой и суровой обстановкѣ пробуждалось юное сердце. Вотъ тогда я, дѣйствительно, «надъ вымысломъ слезами обольюсь».
Вообразить, чувствовать, сочувствовать, жить съ горемъ безумнаго мельника изъ «Русалки», когда къ нему возвращается разумъ, и онъ поетъ:
— «Да, старъ и шаловливъ я сталъ!»
Тутъ мельникъ плачетъ. Конечно, за мельникомъ грѣхи, а все же страдаетъ онъ мучительно, — эту муку надо почувствовать и вообразить, надо пожалеть… И Донъ-Кихота полюбить надо и пожалѣть, чтобы быть на сценѣ трогательнымъ старымъ гидальго.
Иной разъ пѣвцу приходится пѣть слова, которыя вовсе не отражаютъ настоящей глубины его настроенiя въ данную минуту. Онъ поетъ одно, а думаетъ о другомъ. Эти слова — какъ бы только внѣшняя оболочка другого чувства, которое бродитъ глубже и въ нихъ прямо не сказывается. Какъ бы это объяснить точнее? Ну, вотъ, человѣкъ перебираетъ четки, — подарокъ любимой женщины, и хотя пальцы его заняты четками, и смотритъ онъ на нихъ, будто всецѣло ими поглощенный, думаетъ онъ дѣйствительно не о нихъ, а о той, которая ему ихъ подарила, которая его любила и умерла…
Марфа въ «Хованщинѣ» Мусоргскаго сидитъ на бревне у окна кн. Хованскаго, который когда-то поигралъ ея любовью. Она поетъ какъ будто простую пѣсню, въ которой вспоминаетъ о своей любви къ нему:
Въ этихъ словахъ пѣсни звучать ноты грустнаго безразличия. А между тѣмъ Марфа пришла сюда вовсе не безразличной овечкой. Она сидитъ на бревнѣ, въ задумчивыхъ словахъ перебираетъ, какъ четки, старыя воспоминая, но думаетъ она не о томъ, что было, а о томъ, что будетъ. Ея душа полна чувствомъ жертвенной муки, къ которой она готовится. Вмѣстѣ съ нимъ, любимымъ Хованскимъ, она скоро войдетъ на костерь — вмѣстѣ гореть будутъ во имя святой своей вѣры и любви.
Вотъ какимъ страстнымъ, фанатическимъ аккордомъ, свѣтлымъ и неистовымъ въ одно и то же время, заканчивается ея пѣсня!..
Значить, пѣсню Марфы надо пѣть такъ, чтобы публика съ самаго начала почувствовала тайную подкладку пѣсни. Чтобы она почувствовала не «четки», а то движенiе души, которое кроется за задумчивыми движенiями пальцевъ… «Что-то такое произойдетъ», — должна догадаться публика. Если певица сумѣетъ это сдѣлать, образъ Марфы будетъ созданъ. И будетъ пѣвицѣ великая слава, такъ какъ Марфа — одна изъ тѣх изумительныхъ по сложной глубинѣ натуръ, который способна рожать, кажется, одна только Россiя, и для выражения которыхъ нуженъ былъ генiй Мусоргскаго. Въ душѣ Марфы неистовствуютъ земная любовь, страсть, горячiй грѣхъ, жгучая ревность, религiозный фанатизмъ, экстазъ и свѣтлая умиленность вѣры — и какимъ-то жуткимъ полукругомъ всѣ эти противоположности сходятся надъ пламенемъ костра. «Аллилуя, аллилуя!»…
Если же внутреннiя чувства Марфы черезъ ея пѣсню не просочатся, то никакой Марфы не получится. Будеть просто болѣе или менѣе полная дама, болѣе или менѣе хорошо или плохо поющая какiя-то никому ненужныя слова…
Выше я сказалъ, что душевное состояние изображаемаго лица надо пѣвцу чувствовать въ каждый моментъ дѣйствiя. Долженъ сказать, что бываютъ случаи, когда артисту мѣшает быть правдивымъ какое-нибудь упущенiе автора музыки. Вкрадывается въ партитуру маленькая фальшь, а если фальшь — актеру трудно. Вотъ примѣръ. Я пою Ивана Грознаго въ «Псковитянкѣ» и чувствую, что мнѣ трудно въ началѣ послѣдней картины оперы. Не могу сдѣлать, какъ надо. Въ чѣмъ дѣло? А вотъ въ чемъ. Сначала Грозный предается размышленiямъ. Вспоминаетъ молодость, какъ онъ встрѣтиль когда-то въ орѣшнике Bѣру, мать Ольги, какъ дрогнуло его сердце, какъ онъ отдался мгновенному порыву страсти. «Дрогнуло ретивое, не стерпѣлъ, теперь плоды вотъ пожинаемъ». Хорошо. Но сiю же минуту, вслѣдъ за этимъ, дальнѣйшiя его размышленiя уже иного толка.
Мечтатель-любовникъ прежнихъ лѣтъ преображается въ зрѣлаго государственнаго мыслителя, утверждающего силу централизованной власти, воспѣвающаго благо самодержавiя. Тутъ переходъ изъ одного душевнаго состоянiя въ другой — нужна, значитъ, или пауза, или же, вообще, какая-нибудь музыкальная перепряжка, а этого у автора нѣтъ. Мнѣ приходится просить дирижера, чтобы онъ задержалъ послѣднюю ноту въ оркестрѣ, сдѣлалъ на ней остановку, чтобы дать мнѣ время и возможность сдѣлать лицо, переменить обликъ. Говорю объ этомъ автору — Римскому-Корсакову. Поклонялся я ему безгранично, но надо сказать правду, не любилъ Николай Андреевичъ слушать объ ошибкахъ… Не особенно охотно выслушалъ онъ и меня. Хмуро сказалъ: «посмотрю, обдумаю»… Спустя нѣкоторое время, онъ приносить мнѣ новую арiю для этой сцены «Псковитянки». Посвятилъ арiю мнѣ — рукопись ея храню до сихъ поръ, — а спѣлъ я ее только одинъ разъ — на репетицiи. Прежнiй рѣчитативъ, хоть съ ошибкой, былъ превосходный, а арiя, которою онъ хотѣлъ его замѣнить, оказалась неподходящей. Не хотѣлось мнѣ «арiи» въ устахъ Грознаго. Я почувствовалъ, что арiя мѣшаетъ простому ходу моего дѣйствiя.