Миллионерша

Элестер в костюме гребца с довольным видом развалился на диване и читает иллюстрированный журнал. Патриция в своем лучшем летнем платье, спокойная и радостная, вяжет, сидя в среднем из трех кресел, напротив дивана.

Вторая половина погожего летнего дня. Общая атмосфера — райское блаженство воскресенья, проводимого за городом.

Элестер. Знаешь, Полли, тут просто красота!

Патриция. Да, милый, здесь очень хорошо.

Элестер. Провести конец недели на реке — что может быть лучше? Утром погребешь, чтобы размяться и нагулять аппетит, потом хорошенько позавтракал — и лоботрясничай сколько влезет. Чего еще в жизни надо?

Патриция. Ты так великолепно гребешь, Элли! Люблю, когда ты сидишь на веслах. И когда шестом орудуешь — тоже. Ты такой красивый, когда стоишь в лодке.

Элестер. Самое лучшее на реке — это ее покой, благословенный покой. Ты тоже очень спокойная: я никогда не боюсь, что ты ни с того ни с сего поднимешь скандал. И река такая тихая. Не знаю, что меня больше успокаивает — ты или река. А дома мне кажется, что я три раза на дню перебираюсь через Ниагару.

Патриция. Не думай об этом, дорогой. Твой дом не там, а здесь.

Элестер. Ты права, родная: дом и должен быть таким, хотя здесь всего-навсего отель.

Патриция. Да разве на свете есть что-нибудь лучше, чем хороший отель? Здесь отдыхаешь от всех домашних забот: никаких осложнений с прислугой, никаких налогов и платежей. Мне нигде не бывает так спокойно, как в гостинице. Впрочем, для мужчин это, наверно, не так.

Входит управляющий отелем — молодой элегантно одетый человек. Он держит в руках книгу регистрации посетителей, которую раскрывает и кладет на газетный столик, после чего подобострастно приближается к гостям.

Управляющий (остановившись посередине между Элестером и Патрицией). Добрый день, сэр. Надеюсь, вам у нас нравится?

Элестер. Благодарю вас, да. Но что вы сделали с бывшей гостиницей? Год тому назад, когда я был здесь, тут стоял обыкновенный трактир под вывеской «Свинья и дудка».

Управляющий. Так и было до самого последнего времени, сэр. Мой отец держал «Свинью и дудку», как это делали его предки чуть ли не со времен Вильгельма Завоевателя. Однажды в «Свинье и дудке» на целый час остановился кардинал Вулзи — его мул потерял подкову и животное пришлось отвести к кузнецу. Уверяю вас, предки мои были очень высокого мнения о себе. Но, как люди необразованные, они погубили гостиницу, всячески стараясь улучшить ее и выбрасывая поэтому старинную утварь. В последнее ваше посещение гостиница была уже при последнем издыхании. Мне было стыдно за нее.

Элестер. Ну, сейчас-то она у вас первоклассная.

Управляющий. О, это не моя заслуга, сэр: я не хозяин, а только управляющий. Вы не поверили бы мне, расскажи я вам, как все получилось. На мой взгляд, это куда романтичнее, чем старая басня о кардинале Вулзи. Но не стану мешать вам болтовней. Не угодно ли вам еще чего-нибудь для полного вашего удобства?

Патриция. Мне хотелось бы узнать, что же произошло с вашей старой «Свиньей», если вы, конечно, располагаете временем.

Управляющий. Всегда к вашим услугам, сударыня.

Элестер. Валяйте, старина.

Управляющий. Так вот, в один прекрасный день к нам явилась наниматься в судомойки какая-то женщина. У моего бедного старика отца не хватило духу выставить ее, и он согласился взять ее на пробу на день-другой. Она приступила к работе. Вымыла две тарелки, разбила полдюжины. Моя старушка мама была просто вне себя — она страшно дорожила своими тарелками. Она, бедняжка, и не подозревала, что посуда у нее дешевая, уродливая и старомодная. Она сказала, что раз судомойка разбила тарелки, то ей за них и платить: пусть остается на месяц, а там их стоимость вычтут у нее из жалованья. Судомойка тут же отправилась в Рединг и привезла груду посуды; мать, как увидела, разразилась слезами: говорит, что мы навеки опозорим себя, если станем подавать гостям еду в такой старомодной посуде. Но на другой же день одна американка, приехавшая сюда на лодке с целой компанией, купила эту посуду прямо со стола за тройную цену. После этого матушка не решалась даже пикнуть. Судомойка взяла дело в свои руки, да так, как нам бы никогда не суметь. Это было жестоко по отношению к нам, но она всегда была права — этого у нее не отнимешь.

Патриция. Жестоко? Достать для вас хорошую посуду — разве это жестоко?

Управляющий. Дело, конечно, не в посуде. Это пустяк, легкий и милый эпизод. Старая посуда только и заслуживала, чтобы ее перебили и выбросили в мусорный ящик. Главное не в этих толстенных тарелках, отбивавших у гостей аппетит, а в том, что «Свинья и дудка» была единственным пристанищем для стариков, которые уже сделали в жизни свое дело и не умели приспособиться к новым веяниям. Без гостиницы им оставалось одно — день-два побродить по улицам, а затем отправиться в работный дом. У нас был бар, который мои родители обслуживали сами; мать всегда работала в нем, прифрантившись, как ей казалось: бедняжка даже не подозревала, что мир повзрослел со дня ее свадьбы. Судомойка раскрыла моим родителям глаза на самих себя. Это их совершенно убило, потому что она была права, этого нельзя отрицать. Старику пришлось сдаться: он жил только на закладную с земли и совсем было зашел в тупик с уплатой процентов. А тут судомойка полностью расплатилась по закладной, и мы окончательно попали к ней в руки. «Вам пора продать землю и отправиться на покой. Ничего путного вы здесь не сделаете»,— объявила она старикам.

Патриция. Ужасно! Как она могла вот так взять и выбросить их?

Управляющий. Да, нам пришлось тяжело, но все было правильно. Продолжай мы хозяйничать сами, наше имущество все равно бы рано или поздно описали. Дело есть дело: сантименты здесь ни при чем. Кроме того, подумайте, сколько она сделала нам добра. Мать с отцом никогда бы не выручили за свою землю столько, сколько дала она. А возьмите, к примеру, меня. Я стыдился своей гостиницы, но из любви к родителям все-таки держался за «Свинью и дудку», хоть и понимал, что дело безнадежно. Теперь же наш отель делает честь всей округе и дает работу большему числу людей, чем старая «Свинья» в лучшие ее дни. А я — управляющий отелем с таким жалованьем и процентами, о которых и мечтать не смел.

Элестер. Значит, вас она не выставила, старина?

Управляющий. Нет, сэр. Видите ли, я был достаточно умен, чтобы понять ее правоту, хоть сам и не сумел бы ничего переменить. Я с самого начала поддержал ее. Я до такой степени верю в эту женщину, что, прикажи она мне сегодня поджечь отель, я без малейшего колебания сделаю это. До чего бы она ни дотронулась, все превращается в золото. Раньше стоило моему отцу перерасходовать пять фунтов, как банк посылал ему предупреждение; теперь директор его сам толкает ее на перерасход — он чувствует себя несчастным, если у нее на счету остается хоть пенни. Поразительная женщина, сэр! Еще вчера была судомойкой, а сегодня уже владелица первоклассного отеля.

Патриция. А ваши старики довольны? Они счастливы?

Управляющий. Пожалуй, нет: для их возраста поворот оказался слишком крутым. Отца хватил удар, и, боюсь, он долго не протянет. Мать тоже стала немного не в себе. И все же так для них лучше. У них есть все удобства, которые им нужны.

Элестер. Очень трогательно! Все это волнует меня гораздо больше, чем вы предполагаете, старина: я ведь тоже знаком с одной женщиной такого сорта. Кстати, я послал своему другу телеграмму с приглашением провести с нами конец недели. Это некий мистер Сэгемор. Надеюсь, у вас найдется для него номер?

Управляющий. Все будет в порядке, сэр. Благодарю вас.

Патриция. Много у вас сейчас гостей?

Управляющий. Меньше, чем обычно, сударыня. Здесь живет один египетский врач — он столуется у нас. Очень ученый человек, насколько могу судить. И очень тихий: ни с кем не разговаривает. Затем есть еще один джентльмен. Он инвалид и только что вышел из больницы. Египетский врач рекомендовал ему нашего повара, и он тоже столуется у нас. И это пока все, сударыня, если, конечно, не появятся новые постояльцы.