Страница 147 из 166
― У ты, Федя-медя!
И дело загорелось, все в голос закричали — запели:
Федька, чтобы отвести от себя не совсем приятное общее внимание, улучает момент и пускает ответную стрелу, отравленную обыкновенно не менее сильным ядом, в мишень из враждебного лагеря:
Если Федька пользуется расположением «свящиков» (близких, постоянных товарищей), они спешат поддержать его, и уж не один он, а целый — нестройный, но громкоголосый — хор вместе с ним продолжает начатый ответ:
Вдруг кто-либо другой чем-нибудь даст повод обратить на него внимание, и песня внезапно меняется:
Или:
Смотришь — и враждебный лагерь переменил мету:
Или:
Следование песенок во время исполнения одной за другою иногда носит характер словесного состязания или, лучше сказать, песенного прения, весьма близкий к диалогу[243]. Обыкновенно состязание продолжается до истощения запаса готовых и вновь родившихся издевочных формул в том и другом лагере.
Истощится издевочный материал, начинаются повторения и без того уже не раз повторенных слов, — тогда обе стороны, не слушая друг друга, поют каждая свое...
Они взаимно насмехаются в безутешной перестрелке неожиданно и метко бросаемой рифмой, наскоро сложенной насмешливой песенкой, уснащенной подчас ядреным деревенским словцом, — повторяют, не подозревая того, старую и из века в век новую историю:
Интересующемуся детским словесным творчеством поучительно наблюдать, когда обе ссорящиеся и сражающиеся группы равносильны. Интересно присутствовать и тогда, когда ватага шалунов «нарывается» на мальчугана, который талантливо «отъедается от семи собак». Впрочем, на такого редко и нападают; обыкновенно для травли избирают «таковского».
По тому или иному поводу пристанет к нему толпа и хором повторяет «одно по одному» бесконечное число раз подходящее к случаю стихотворение... Попытки укрыться, спастись бегством редко удаются. Даже если и удачным будет бегство домой, то многоголосая крикливая песня будет раздаваться у самых ворот, пока «большие» не прогонят ватагу ревунов или пока им не надоест исполнение номера, не попадающего в цель. Один за другим ребята разбредаются, и только самый неугомонный стоит у калитки, смотрит в щелку и долго и упорно нараспев или скороговоркой повторяет отрывки из много раз исполненной хором песенки.
Едва ли встретится какой-нибудь приметный случай, подходящий повод, который затруднит найти бойкое словцо, легкую рифму, вряд ли выищется интересующее ребят событие, для «отражения» которого не нашлось бы готовой песенной формы или не родилась бы новая.
Упоминание мальчугана о том, что в школьном общежитии подают к обеду щи с картошкой, служит достаточным поводом и определяет необходимый minimum материала для прозвища: «пшик-картошка». Приезд из Псковской губернии определяет первоначальное прозвище «скопской», а желание обострить насмешку, придать ей — путем присвоения мальчугану качеств или особенностей девочки — издевчивый характер перестраивает прозвище в «скопсдырь». Во многих случаях прозвище развертывается, принимает стихотворную форму. «Бывают также случаи, — сообщает Молотилов, — что ребятишки, желая высмеять кого-либо, составляют специальный по адресу данной личности складень», — и приводит в качестве примера четверостишие[244]. Еще пример. Ребятам стала известна мечта одного мальчика сделаться капитаном, и, как отклик, в товарищеской среде появляется эпиграмматическое четверостишие (см. в «Материалах» N° 79). Любовь к кошке закрепляет за девочкой прозвище «кошкина мать», за которое рифмой цепляется четверостишие (№ 94).
Заподозренная «симпатия» вызывает появление импровизированной эпиграммы (№ 107 — вариант; 108).
С целью «острамить» товарища за кражу или другой порицаемый поступок сговариваются «проложить славу», создают, изливая свое осуждение, краткое стихотворение (№ 37, 92). Если не найдется готовой песенной формулы, импровизируют.
Если импровизация не покажется удачной, она быстро теряется, а если хороша, складна, подходяща, т. е. отвечает общей потребности заинтересованной группы, ее без уговора или, лучше сказать, по молчаливому договору, признают заслуживающей труда быть сохраненной.
Дитя-художник, счастливый выразитель личных переживаний или настроения группы, не гонится за славой, и авторство его забывается, а пущенной им в минуту вдохновения издевке-портрету или издевке-эпиграмме выпадает завидная доля: ее подхватывают, и она делается достоянием не только группы, где она родилась, а в первоначальном виде или много раз перередактированная исполнителями — в соответствии с нуждами, вкусами и дарованиями — сохраняется всем детским населением деревни, а то и переходя за ее пределы. Из определенного чувства или настроения она родилась; эти же чувства и настроения она выражает, приняв законченную форму; она всегда служит целям осмеяния, издевательства.
Таково происхождение и таковы условия бытования песенок — порождения «словесной забавы», которые пережили несколько человеческих поколений.
Для обозначения рассматриваемых здесь детских сатирических песенок можно или принять названия в готовом виде от исполнителей и ввести их в качестве условных рабочих терминов в научный обиход, или из назначения этих словесных произведений вывести для них соответствующие названия.
Дети обыкновенно не дают определенного названия исполняемым словесным произведениям. На вопрос, какую они поют песню, можно услышать: «Это вовсе не песня, это так себе... дразнилка».
Не встретило бы больших возражений введение термина «дразнилка» для значительной части произведений детской сатирической лирики, если бы оно вполне выражало основную сущность и главное назначение этих произведений. Дразнилка заключает в себе шутку вообще, а в разбираемой группе детского словесного творчества непременно скрыто намерение донять, обидеть, извести человека.
Может быть, следует воспользоваться редким и далеко не общеупотребительным, но все же встречающимся в детском обиходе словом издевка, которое означает те самые «передразнивания», о которых говорит Шейн. Если малораспространенносгь этого слова в детском обиходном языке как будто ослабляет право воспользоваться им в качестве термина, зато оно находит свое основание в том обстоятельстве, что это общенародное слово в живом языке нашло себе место, а затем и в способе использования, и в содержании этих детских произведений. Наконец, можно напомнить, что этот термин (в несколько ином использовании) встречается и в литературе по детскому фольклору[245].
243
В поисках «истоков драматургии» оставлять этот момент незамеченным едва ли основательно.
244
Молотилов А. Указ. соч. С. 91.
245
Хрущов И. П. О «Материалах для этнографии уличной жизни детей», собранных К. С. Рябинским // Известия РГО. 1885. Т. 21. С. 543.