Страница 65 из 81
Война продолжалась. Убитые, раненые и пленные исчислялись миллионами.
Нарушалась денежная система: деньги стали терять свою ценность. Буржуазия понимала, что от падающего рубля пожива не велика. Государственный банк может выпустить «бумажек» сколько угодно. При таких условиях никакая борьба с дороговизной была уже невозможна. Усилилась спекуляция, но вместе с тем догадливые купцы начали припрятывать огромные запасы продовольственных и других товаров до лучших времен.
Дорожала и книга. Приходилось издателям прибегать ко всяким ухищрениям, делать процентные надбавки на книги, но эти надбавки все равно отставали от растущих цен.
Сытин чувствовал себя растерянно. И надумал он в эти тревожные дни повидаться с царем, поговорить, а о чем и зачем – он и сам не отдавал себе отчета. У министра внутренних дел Штюрмера добился разрешения и поехал к царю в ставку, находившуюся в Минске.
В ставке Иван Дмитриевич встретился с цензором Лемке, как со старым приятелем. Но и он не мог от Сытина узнать, зачем тот приехал к царю… Три дня Иван Дмитриевич ждал приема. У царя были дела неотложные: он проводил совещание главнокомандующих фронтами в Могилеве. Сам председательствовал и, вопреки своему обыкновению, много говорил, расспрашивал генералов о положении на фронтах…
Свидание Сытину с царем было назначено на воскресный день в десять часов утра.
В приемной царский телохранитель-скороход говорил; Сытину:
«Не тушуйтесь, чувствуйте себя проще. Не ломайтесь и не приплясывайте, как это делают другие. Говорите царю больше правды, а то ему только все красивую ложь преподносят, да унижаются».[10]
Скороход царя понравился Сытину, но его слова не подействовали, Сытин входил в зал сам не свой… Об этой встрече, первой, единственной и последней, издателя с царем имеются сжатые, яркие воспоминания самого Сытина. Не преминул отметить факт встречи в своем дневнике и штабс-капитан Лемке.
Если же объединить эти воспоминания в одно целое, то сцена встречи была такова.
В обычном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, аккуратно причесанный, в начищенной обуви, входит Иван Дмитриевич в приемный небольшой зал. Белые обои. На стенах портреты Александра Третьего и его супруги. Возле стен стулья с бархатной обивкой. Сытин волнуется. Сейчас должен появиться самодержец. В мыслях проносится история незадачливого царствования… Ходынка… Цусима… Девятое января… Разбитая войсками Пресня, сожженная типография.
«И зачем мне понадобилось это свидание?.. Назад ходу нет. Господи, помоги взять себя в руки… О чем же я буду с ним говорить?.. – думает Сытин и медленно шагает по мягкому ковру на средину кабинета. В углу стол, два кресла. – За столом он будет принимать меня или как?..»
В этот момент из боковой узкой двери выходит царь. Сытин приметил – высокие офицерские сапоги, офицерский мундир, редкая седина в волосах и длинные тонкие брови. Вид у царя усталый, озабоченный.
Оба идут друг другу навстречу.
– Здравствуйте, ваше императорское величество. Я к вашей милости, Сытин, издатель для народа…
Царь подал руку. Оба остановились посреди зала. Значит, царь намерен принимать стоя, – аудиенция не затянется. Пауза. Неловкое молчание. Царь не спрашивает, а Сытин, все передумавший, не знает, с чего и как начать. И хотя не было в живых ни Победоносцева, ни Витте, почему-то Сытин, осмелев, начал разговор о них:
– Я, ваше величество, позволю обратить ваше внимание на школу народную… Я как-то говорил с обер-прокурором святейшего синода Победоносцевым и графом Витте. Насчет проекта образовать общество «Школа и Знание». И тогда, будь это общество, оно за свой счет всю Россию покрыло бы сетью школ… Сергей Юльевич, граф Витте, мне ответил: правительство может вас терпеть, но сочувствовать вам никогда… Победоносцев не пожелал, чтобы мы священные книги печатали на русском языке. От славянского языка благолепие исходит, а от русского понимание. Мы, говорил он, не хотим, чтоб мужик понимал, а пусть благолепствует… Опять же из школ изгоняют сочинения графа Льва Толстого, даже отрывки не позволяют…
Царь молчал и тягостно ждал, о чем же издатель его попросит. Но Сытин мялся, краснел и ни о чем не просил.
Тогда царь, думавший о чем угодно, только не о школе и не о сытинских изданиях, сказал:
– Ни с Победоносцевым, ни с Витте я в этом случае не согласен. Я проверю… – и подал Сытину руку.
Вышел Иван Дмитриевич из царской приемной. В глазах помутнело. У выхода ждал его хитровато улыбающийся Лемке.
– Ну что, Иван Дмитриевич?
– Да ничего. Сказал «проверю». А что «проверю» – я и сам не пойму. Помогите, Михаил Константинович, мне уехать отсюда. Приезжал ни за чем и увезу ничто. Захотелось на старости лет повидать государя, ну, повидал. Теперь знаю, какой он… барабошка…
Лемке провожал расстроенного Сытина на вокзал к поезду, ни о чем его не расспрашивал. Но Иван Дмитриевич, сам припоминая, говорил:
– И насчет Льва Толстого я ему закинул слово, что не пускают Льва на порог школы, – ни целого, ни в отрывках… А он говорит «проверю», и только.
И вдруг Сытин встрепенулся, отбросил все мысли об этой нелепой встрече и заговорил с Лемке по-деловому:
– Михаил Константинович, уважаемый, так сказать, ваше благородие, скажите мне по совести. Скоро ли предвидится бумажный голод для нашего брата? Не запретят ли мне из Финляндии вывозить бумагу? Вы тут у самой высокой военной власти, в горниле политики. Вам все известно.
– А вы как думаете? – вопросом на вопрос ответил Лемке.
– Я размышляю так: волей-неволей наша пресса вынуждена откликаться на военные события в сдержанных тонах. Предположим, что не закроют правительственным решением, а бумаги не дадут, тут и сам закроешься…
– В этом есть доля правды. Осторожность не излишня, – сказал Лемке.
– Этакого же мнения придерживаются мои редакторы, компаньоны и тот же Дорошевич. Думали издавать горьковскую «Летопись» приложением к «Русскому слову». Знаю, что поднялся бы тираж и «Летописи» и газеты. Но встали на дыбы Благов и Дорошевич. «Ни в коем, говорят, случае. Горький внесет полевение. А сейчас война – не время влево сворачивать, как бы это не стало немцу на пользу…»
– Кому как, Иван Дмитриевич, но полевение в определенных кругах общества неизбежно. А народная масса – это горючий материал для стихийных вспышек.
– Тяжелое время… – Сытин не досказал мысль. На вокзал к отходящему поезду прибежал вольноопределяющийся, с шашкой на боку, с медалькой на шинели, корреспондент Лембич.
– Иван Дмитриевич, узнав, что вы здесь, я полтораста верст верхом скакал. Вот пакет в «Русское слово». Самые свежие известия с передовых позиций. Как я рад, что застал вас…
Сытин повертел пакет в руках, неприветливо глядя на своего корреспондента.
– Свежие, говорите, так отсылайте спешной почтой… Я не посыльный. Я насквозь вас всех, корреспондентов, вижу и знаю, какой пропахшей «свежинкой» вы редакцию снабжаете. Долго ли будет это продолжаться? Наткнетесь на немилость Дорошевича, пеняйте на себя!..
– А что? А что такое, Иван Дмитриевич? – залебезил Лембич.
– Хотите от меня расшифровки? Пожалуйста. – И Сытин, уже у входа в вагон, начал, пригибая пальцы, перечислять откуда-то ему известные грешки Лембича. – Во-первых, вы посылаете материалы двухмесячной давности, во-вторых, берете сообщения из иностранных газет и перелицовываете на свой лад; для этого не надо быть при штабе. В-третьих, без надобности много тратите денег на телеграммы, полагаете, что раз за телеграмму заплачены редакционные деньги, значит, обязаны печатать всякую галиматью. Нет, батенька, так дальше не пойдет. Учтите, и – до свиданья…
Опечаленный никчемной встречей с царем, возвратился в Москву Иван Дмитриевич.
В Москве опять та же непрерывная работа.
Книги, книги, книги, кипами, вагонами, повсюду, повсеместно, и «Русское слово» на весь свет.
Война и начавшаяся разруха, быстрое падение денежного курса – все это вызывало тревогу во всех классах и слоях населения. Сытин с вниманием следит за печатью, читает о думских новостях: за счет каких партий обновляется дума, о чем там, с думской трибуны, раздаются голоса?..
10
Из записок Мих. Лемке за 14 февраля 1916 г.