Проблема 92

Пенный бурун надвигался с неотвратимой быстротой.

— Прошла, — хрипло выдохнул мичман, — ей-богу, прошла!

Торпеда действительно пронеслась прямо за кормой, как ножом, отсекла водяные завихрения от винтов плавбазы…

Капитан в рубке отер со лба холодный пот и тут же резко перевел ручку машинного телеграфа.

— Курс зюйд-зюйд-вест! — бросил он рулевому.

— Есть курс зюйд-зюйд-вест!

— Хочешь идти к берегу? — тихо спросил комиссар, доставая кисет с махоркой.

— Да. В туман. Черт их знает, откуда они только взялись?!

— Сколько было торпедных катеров?

— Вроде два. Или три… И еще самолеты.

— Первый радирует, что подвергся нападению с воздуха! — доложил, просовываясь в рубку, радист.

— Не отвечать! — крикнул капитан и уже тише добавил: — Работайте только на прием!

— Есть! — козырнул, исчезая, радист.

— Думаешь, они засекли нас по передачам? — спросил комиссар.

— Не знаю. Скорее всего.

— Но нам приказано поддерживать постоянную связь.

— Мы не будем выполнять этот приказ, — тихо сказал капитан, — и курсом ост я не пойду, — и уже раздраженно, с горячностью стал загибать пальцы. — С воздуха мы совершенно открыты — это раз… Кораблей конвоя нет — два… Кроме четырех жалких пушечек, мы больше ничем не располагаем. Или ты не согласен?

— С этим согласен, — кивнул комиссар.

— «С этим»! — передразнил капитан. — Ас тем, что мы вместо того, чтобы идти предписанным курсом, пойдем на юг?

— Ты капитан.

— Да, я капитан. И я своей, понимаешь, комиссар, своей властью отдал приказ идти на юг. И мы пойдем на юг, проводя противолодочные маневры, и не будем кричать об этом на весь эфир, чтобы не слетались отовсюду «мессеры», как воронье.

— Ты капитан, — вновь спокойно повторил комиссар.

— И вся ответственность на мне… Ничего, я готов держать ответ, если, конечно, останемся живы.

— А ты не психуй. Понял? Ответственность мы разделяем с тобой вместе. Ты командуешь? Ну и командуй, если считаешь, что так надо! И я с тобой согласен. Но начальство костить тоже нечего. Может, оно хотело нам прикрытие дать. Или выслать навстречу конвой.

— Хотело?

— Да, хотело! Но не вышло почему-то. Не получилось. Война!

— Ты хороший парень, комиссар, но не строй из себя младенца. Слышал, что передает первый?

— Ну!

— А ведь он делает все согласно приказу…

— Значит, что-то произошло, — комиссар скрутил козью ножку. — Непредвиденное… Обстановка могла резко измениться не в нашу пользу.

— Но Севастополь по-прежнему требует от нас ответа!

— Они могут еще и не знать. Очень даже свободно.

— Все равно нам не смогли бы обеспечить надежного прикрытия с воздуха. На каждый наш «ястребок» три немецких. Так что рассчитывать надо только на себя.

— Вот это правильные слова, — комиссар выдохнул сладковатый махорочный дым и критически оглядел козью ножку.

В воздушной струе из приоткрытого иллюминатора газетная бумага тлела, и неровное красное кольцо медленно ползло, словно кто-то невидимый продолжал курить самокрутку.

— Первый тонет, товарищ кавторанг! — доложил радист. — Второй атакован тремя штурмовиками!

— Сохранять радиомаскировку, — сквозь зубы процедил капитан и повторил приказ: — Севастополю не отвечать.

— Это страшно, когда рядом с тобой гибнут друзья и ты ничем не можешь им помочь, — прошептал комиссар.

— Страшно? — капитан рванул ворот зюйдвестки. — Это тошно! Лучше самому кормить рыб, чем слышать такое! Но у нас даже зенитки нет! — и он заплакал, по-детски размазывая слезы кулаком.

— Не надо, парень! — комиссар обнял его. — Слышишь? Ты все делаешь правильно! Будь у нас хоть сто зениток, и то ничего нельзя было бы сделать. Между нами больше сотни миль. Даже если мы пойдем к ним… — он беспомощно махнул рукой.

— Думаешь, мне легко молчать? — шепотом крикнул капитан.

— Ты все правильно делаешь, — комиссар потряс его за плечи. — У нас на борту дети и раненые. Мы везем людей, которые спасают от мин наши корабли. И мы доставим их в порт! Доставим!

— Севастополь снова запрашивает! — доложил радист.

Плавбаза в плотном тумане шла строго на юг. Когда же немного прояснилось и на траверзе засерели Синопские горы, капитан отдал приказ следовать к берегам Кавказа курсом ост.

На море и в воздухе было спокойно. Севастополь больше не требовал их на связь. Но в любую минуту могли появиться самолеты или подлодки противника. Поэтому капитан восемь раз за этот день резко бросал «Волгу» в сторону, чтобы, пройдя несколько миль, вновь вернуться на прежний курс.

Только на другой день, уже в сумерках, показалась земля. Порывистый ветер полностью развеял туман, но раскачал волну. Черно-свинцовая зыбь пошла барашками. Плавбазу заметно покачивало.

Остывшее солнце у самой воды распалось на две соединенные тонкой перемычкой капли. Курчатов подумал, что однажды он уже это видел. Но когда? Перемычка распалась, и затуманенное лиловой облачной полосой солнце выбросило бледные столбы света.

Нейтроны, подумал Курчатов, ядерное деление и нейтроны! Заоблачный свет вырвался из распавшейся солнечной капли и устремился в небо. Быть может, к звездам, чтобы в яростном космическом вихре раскалывать все новые и новые солнца. И так до конца, пока не иссякнут в Галактике все звезды.

Невольная аналогия поразила Курчатова. Вернулось прежнее лихорадочное ощущение личной причастности к чему-то необыкновенно большому, но смутному, недосказанному.

Он не раз возвращался за эти месяцы к мыслям о работе, которую вынужден был оставить на самом взлете, когда цель уже завораживала своей близостью. Но заполненный до предела день — он вставал в шесть утра и ложился в одиннадцать вечера — совершенно не оставлял досуга. Казалось немыслимым просто так, для себя, посидеть над листком бумаги с карандашом в руке.

Поэтому если и мелькали любопытные идеи, то, неоформленные и недодуманные, они вскоре увядали и вроде бы полностью растворялись в насущных заботах. И когда нежданно пришло решение, Курчатов подумал, что это случилось само собой. Он явственно увидел вдруг бетонный колодец, залитый тяжелой водой, и пепельно-серебристые урановые блоки на дне. Они были сложены в штабель, словно деревянные бруски, насквозь пронизаны вертикальными каналами для поглощающих нейтроны стержней. Это был общий принцип, не более, но в нем впервые предстали в неразрывном единении все необходимые элементы: ядерное горючее, замедлитель и тормоз реакции. Еще не была разрешена нелегкая загадка разделения очень близких по массе изотопов урана и проблематичной казалась сама идея залить реактор тяжелой водой, но принципиальная конструкция уже существовала. Видимо, она просто таилась до срока в подсознании, незаметно ждала своего часа. И дождалась. Ничтожного толчка оказалось достаточно, чтобы она предстала перед внутренним оком во всей своей ясной и величественной простоте. Так внезапно выпадают соляные кристаллы из насыщенного раствора, стоит лишь легонько взболтать. Так мгновенно замерзает переохлажденная вода, когда для затравки бросают в нее крохотную ледышку. Необычный закат и навеянная им отдаленная аналогия, затем туманная мысль о критической массе — и тут же озарение, вспышка…

Подсознание кристаллизовалось в четкие законченные формы. Но что подтолкнуло его, что сыграло роль затравки? Оптическая иллюзия на морском горизонте? Какое это может иметь значение? Курчатов не станет доискиваться, что да почему. Он знает отныне, как можно в эксперименте измерить критическую массу. И этого вполне достаточно. По крайней мере теперь, когда все, что было до войны, кажется нереальным, а послевоенную мирную жизнь невозможно себе и вообразить. Он даже позабыл формулы, которые дали теоретики для подсчета критической массы. Но не вспоминает он и о том, что два. транспорта, которые вышли вместе с ними из гавани, погибли, а за «Волгой» охотятся самолеты и подлодки врага. Не близость смертельной опасности — к этому скоро привыкают на фронте — мешает ему заняться самоанализом. У него просто нет для этого времени, хотя он и праздно стоит сейчас у шлюпбалки, любуется воспаленным, предвещающим непогоду закатом. Сколько было у него таких минут? И сколько их отмерено еще? Поэтому не столь важно, как и откуда пришла идея, главное — пришла! Причем, как по заказу, в тот самый миг, когда он может позволить себе осмыслить ее. Стоит ли желать большего?