Исповедь женщины

– Теперь они там пируют за твое здоровье! – шутя обнял меня отец – Хочешь к ним опять?

Под самым Тифлисом ночью выехали нам навстречу какие-то бородатые люди в папахах и бурках. Они меня сильно перепугали. Я уже спала, когда услышала трескотню их выстрелов. Оказалось потом, что они были из полка моего отца. Один из них взял меня на руки. Как теперь помню это суровое, если хотите, зверское лицо, но с такими добрыми глазами, что оно мне почему-то напомнило мою бабушку, баловавшую меня изо всех сил. Тифлис того времени и Тифлис нынешний совсем не похожи один на другой. Тогда в нем было мало европейского. В глубокой котловине по берегам Куры, среди благоуханных садов, блестели под солнцем его плоские крыши. Чем выше они подымались, тем более суживались улицы и пропадали сады. На половине высоты плоские кровли казались ступенями каких-то перепутанных лестниц, переулки – трещинами, площадки, обсаженные чинарами и кизилом, – небольшими пятнами. Кое-где молчаливые и торжественные подымались руины древних башен, от старости кутавшиеся в зеленые плащи всякой цепкой поросли, из-под которой только кое-где дрогло дряхлое тело потрескавшегося и поседевшего мхами камня. По вечерам, когда дневная жара спадала, со всех концов города, со всех концов города слышалась зурна; армяне и грузины, в пестрых костюмах своих, плясали на плоских кровлях до поздней ночи, а часто и задумчивая луна видела то же самое и слышала нервные звуки восточной музыки и пения. Все это не относится к делу, не относится к моему сегодняшнему дню, – я это знаю. Всего этого вовсе не надо для той цели, с которой я принялась за свои воспоминания, правда. Но в годину скорби и печали так отрадно опять переживать светлые – увы! – немногие светлые дни своего прошлого! Таким счастьем веет от них, и мысли уносятся далеко-далеко к тихим берегам Куры, под тень родных чинар… И забываешь, что иная жизнь шумными волнами бьется кругом, что никому здесь до тебя нет никакого дела. Чужая, всем чужая и одна на целом свете, на этом большом, безжалостном свете!.. Говорят: капля в море! Да! Но в этой капле заключен целый бесконечный мир ее личных страданий!.. Бесконечному миру, разумеется, нет дела до крохотной капельки, но ей-то ведь от этого не легче и от сознания своего ничтожества и величия, окружающего ее, ее мучения не станут менее чувствительными… Вот под моим окном добродушный падре прошел к старухе Элеонор. Она обещала все свое состояние оставить на церковь, и святой отец Антонио ежедневно навещает ее, укрепляя в этом благом намерении свою благочестивую дщерь. Вон стройный и сильный Беппо по обыкновению остановился на той стороне улицы, вытаращил глаза, открыл рот, несмотря на то, что солнце жжет ему и без того смуглое лицо; он простоит так, пока не увидит вскользь племянницу моей хозяйки Лючию или пока ее тетка не плеснет в него чем-нибудь из кухни… Вон и Лючия – распелась, как соловей, и знать ничего не хочет, примеряя свежие и пышные розы, алые и ароматные, к своим иссиня-чёрными волосам, тяжесть которых оттягивает назад ее хорошенькую, с тонким носиком и раздувающимися ноздрями, головку… И завидно делается.

Все это живет, верит, надеется!

Только у меня точно льдом обложило сердце…

Душно, жить нечем: ничего не осталось, что бы заставляло хотеть жить… Да, отчего я не такая, как все? Я и тогда, когда бегала по Тифлисским улицам, была не такая, как мои подруги. Слишком часто задумывалась, слишком много работал мой маленький умишко, слишком и тогда я уже болела душой… за… впрочем, что же, никто не увидит этих строк, а кто увидит, не поймет здесь, – за своего отца и мать!

Мои воспоминания подошли к этому тяжелому периоду!

Нет, он тоже не был виноват Он не мог быть виноват сознательно, умышленно. К нему эта пагубная страсть подошла нежданно, негаданно. Я знаю, что мой отец не мог быть дурным человеком. Смолоду, попав из Петербурга на Кавказ за историю, которая могла заставить его только еще смелее поднять свою гордую и красивую голову, он был выше той среды, где ему приходилось жить. Женился он головокружительном порыве, сослепу, не зная, что в замен целого существования моей матери, всех ее грез, мыслей и чувств (потому что иначе она любить не умела) он дает только редкие бешенные мгновения страсти и потом уходит еще далее от бедной женщины, делается для нее все загадочнее, недоступнее. Часто, когда он спал, она приходила, чуть дыша и босиком, чтобы не разбудить его, и по целым часам сидела над его головой, не отводя взгляда от дорогого и милого ей лица. Бог знает на какое мученичество пошла бы оклеветанная писателями и поэтами восточная женщина, чтобы только уловить на этом лице к ней обращенную мягкую и добрую улыбку, полную ласковой простоты. Как бы она была бесконечно счастлива, если бы он хоть на мгновенье поднял ее до себя, дал бы ей почувствовать их обоюдное равенство. Но ничего подобного не бывало. Случалось, проснувшись, он подымал на нее недоумевающий и холодный взгляд и спокойно спрашивал: «Что тебе, Нина?» – «Ничего, я пришла найти здесь свою работу… Я сейчас уйду!» – тихо и робко роняла она и, опустив голову, как виноватая, уходила прочь, мучаясь самым безумным желанием оглянуться, посмотреть, каким взглядом он ее провожает, и не смея выполнить этого желания…

Нет, он не был виноват!

Ему, этому гордому человеку, казалось, что его может понять только женщина, равная ему по образованию, по положению. Он не знал, что у женщины есть один словарь, в котором она может найти объяснение и оправдание всему, решительно всему – это ее больное, часто израненное, но всегда бьющееся глубокой любовью сердце. Раз он, проходя мимо, задумавшись, ни с того ни с сего наклонился и машинально поцеловал ее в голову. У мамы слезы брызнули из глаз, она подняла взгляд свой на него; улыбнись он, она замерла бы в его объятиях, счастливая и радостная, ожившая для новой жизни, но он этого не сделал. Он терпеть не мог слез. Увидев их, он только поморщился брезгливо и процедил сквозь зубы: «Пожалуйста, вытри глаза!»

Нет, он не виноват!

Я иногда думала, что я хочу его оправдать в моих глазах потому именно, что сама любила его когда-то и теперь люблю его память. Но нет – отодвигаясь от него, глядя со стороны – я повторяю: он не виноват. Ведь та, приехавшая из Петербурга в Тифлис, его кузина, была так ослепительно хороша. Эти волны светлых, какие бывают только у детей, волос, эти темно-синие глубокие глаз постоянно менявшие свое выражение, много говорившие и как говорившие! Эти губы с их смелою улыбкой, этот овал лица матового-бледного, но часто вспыхивавшего ярким румянцем эти царственные плечи, стан… Я была ребенком, но не могла отойти от тети, хотя она не обращала на меня ни малейшего внимания. И мама, бедная мама, сначала тоже сильно привязалась к ней, но потом стала задумываться, видя и слыша, что при ней муж и кузина целый вечер говорят на непонятном ей французском языке. И когда она решалась предложить какой-нибудь вопрос, оба они точно просыпались, сначала с недоумением взглядывали на нее, потом торопливо отвечали оба вместе и тотчас же, забыв и о ней, и о ее вопросе, продолжали прерванную беседу…

Да, мама стала сначала задумываться, побледнела, осунулась и потому казалась еще потеряннее, еще скучнее для тех обоих. Но как она должна была страдать, чувствуя себя постороннею на их вечерах, на их беседах. Она уходила ко мне, схватывала меня на руки, целовала и плакала. И я своим детским сердцем понимала, отчего она плачет. Я маленькими ручонками своими ласкала ее голову и шептала на ухо:

– Не плачь, мама, не плачь, милая… Она ведь скоро уедет.

– Да… Анюта… Она уедет, но увезет от нас с тобой то, что уж не вернется к нам никогда.

Восточная женщина умеет долго и много терпеть.

Мама до конца терпела. Раз только она, проходя по галерее, огибавшей наш дом и висевшей над Курой, случайно заглянула в окно кабинета моего отца, отшатнулась вся бледная, схватилась за перила и долго оставалась так, закрыв глаза и сжав, до боли сжав, свои зубы… Потом она совладала с собой и пошла дальше. Но с этой минуты она уже не поднимала головы… Раз, я помню этот вечер!.. Он врезался в мое сердце, и из него ничто – ни годы, ни даль, ни мое собственное горе – не могло оторвать этого воспоминания…