Безмолвная ярость

Мод машинально теребит завязки жилета и отвечает не сразу:

– Никого она не посещала…

Я снова кладу руки на шкатулку, поворачиваю ключик, с трудом приоткрываю крышку и вижу чехол из войлока, вересковую курительную трубку, шомпол для прочистки, черную лакированную зажигалку. Эти вещи принадлежат другому миру, далекой вселенной, в которой мне больше нет места.

– Эта шкатулка всегда тут жила, – сообщает Мод.

– Знаю.

– Мы привязываемся к вещам… Раньше я ненавидела запах этих трубок.

– Почему Камиль переехал жить к тебе, когда ему было девять лет?

– Камиль!.. Ты и его хочешь впутать в эту историю? Намерен взбаламутить все наше существование?

– Я много чего должен был сделать раньше.

– Хорошо, раз ты хочешь… Тогда нам казалось, что так будет лучше для всех.

– Лучше для всех или для Нины?

– Годы после смерти Йозефа были для нее очень тяжелыми. Она чувствовала себя опустошенной, подавленной повседневностью. Тебе было пять лет. Ребенок в этом возрасте требует много времени и энергии. Камиль был добрым, но вспыльчивым. Нина не могла заботиться о вас двоих. И потом…

Мод умолкает.

– Что – потом?

– Мы с твоим дядей подумали, что забота о ребенке пойдет нам на пользу.

– Вам «на пользу»? Вы ведь никогда не хотели иметь детей. Я считал, ты была против идеи переезда Камиля к вам.

Она устало качает головой.

– У меня никогда не было детей не потому, что я их не хотела. В тридцать лет мне сделали операцию по удалению кисты яичника, возникли осложнения… Серьезные. Два года спустя пришлось согласиться на тотальную овариэктомию.

Я застываю с открытым ртом.

– Прости, Мод. Я бы никогда не подумал, что…

– Ты не мог знать, – сухо произносит она, вставая с дивана. – Не будем больше об этом говорить. Пойду приготовлю чай.

Прежде чем я успеваю добавить хоть слово, Мод исчезает из гостиной. Я чувствую себя паршиво из-за того, что затронул больную тему и подтолкнул ее к откровенности. Тем не менее за чувством вины скрывается эгоистичное чувство удовлетворения: я узнал новую информацию. У меня есть подтверждение того, что моя мать была в бедственном положении после ухода Йозефа и не могла заботиться о двух детях. По правде говоря, я сомневаюсь, что она была способна заботиться обо мне.

Я выхожу на улицу выкурить сигарету и позвонить Матье, который оставил мне два сообщения.

– Сегодня утром в галерею приходил журналист.

– Чего он хотел?

– Номер твоего мобильного. Я, естественно, не дал и выставил его.

– Видишь, будет много статей, но не тех, о которых мы думали…

– Ты все еще в Авиньоне?

– Нет, приехал к тетке в Антиб.

Матье ничего не говорит, но его молчание звучит как упрек. Или мне кажется?

– В любом случае в Авиньоне мне делать нечего. Нину я увидеть не смогу, и уж точно не найду ответов на свои вопросы…

– Какие ответы?

– Мне нужна правда; хочу знать, что скрывает моя мать.

– Почему ты так уверен, что она что-то скрывает?

– Потому что мы не пытаемся убить человека без причины. Ее семейная история совсем не ясна. Я больше не верю во всю ту чушь о родителях и детстве, которую мне скармливали. Удивляюсь, как я мог все это проглотить… Моя тетя что-то знает, но пока молчит. Ничего, в конце концов я обязательно все выясню.

Когда я возвращаюсь в гостиную, Мод сидит перед чашкой чая и выглядит еще более подавленной. Я чувствую укол в сердце. Стать вестником плохих новостей мне было недостаточно, заодно разбередил старые раны… Она жестом приглашает меня сесть. В этот момент перед домом раздается рычание двигателя. Я подхожу к окну, отдергиваю занавеску.

Мотоцикл – красно-белая спортивная модель – только что въехал на усыпанную гравием подъездную аллею и остановился возле бассейна. Я никогда не видел эту роскошную игрушку, но наездник может и не снимать шлем – я знаю, кто он. Мод присоединилась ко мне у окна.

– Я должна была предупредить тебя… Камиль вернулся. Он живет здесь уже месяц.

Я смотрю на нее совершенно ошеломленный. Она кладет руку мне на плечо и добавляет:

– Главное – ни слова о том, что я тебе рассказала. Он ничего не знает. Это причинило бы ему слишком сильную боль…

9

Голубое небо затянуло облаками, и оно стало серо-розовым. Мы с Камилем сидим на скалах, смотрим на окруженную соснами бухту. Туристы здесь редкость. Уголок все еще дикий. К нему ведет длинная благоустроенная прибрежная тропа, огибающая мыс. Раньше нам приходилось тащиться вокруг, чтобы добраться сюда. С несколькими приятелями, которые приезжали только на лето, мы проводили целые вечера на этом маленьком пляже, пили пиво и курили. Мне кажется, что с тех пор прошла целая вечность.

Наше воссоединение выглядело натужным. Камиль, как и я, не хотел огорчать Мод, и мы попытались исправить ситуацию. Когда тетя сказала, что хочет отдохнуть в своей комнате, именно я предложил брату пойти на этот пляж. Не знаю, почему мне пришла в голову эта идея. Возможно, я хотел еще раз укрыться в прошлом, чтобы не сталкиваться с настоящим.

Камиль вытаскивает пачку испанских сигарет неизвестной мне марки. Несколько минут мы молча курим, наблюдая, как волны разбиваются о скалы. Я хотел бы сидеть так часами. Хотел бы остановить время. Как ни странно, я больше не злюсь на Камиля. Наблюдаю за ним краем глаза. Лицо изможденное, цвет кожи восковой, почти болезненный. Разница в возрасте у нас небольшая, но он принадлежит к той категории людей, для которых год жизни идет за два. Только теперь я замечаю глубокий шрам у основания его шеи, по-видимому, свежий. Драка? Несчастный случай? Не стану спрашивать. Камиль попадал в такое количество передряг, что я опасаюсь его реакции.

– Мне очень жаль Нину, – наконец выпаливает он.

Я не сомневаюсь в искренности брата, потому что видел, как его потрясла эта новость.

– Хотел бы сказать, что все наладится или что-то в этом роде, но сам не слишком в это верю. Даже наш адвокат считает, что ситуация непонятная.

Камиль сминает сигарету и проводит рукой по волосам; раньше он никогда не носил таких длинных. Достает новую сигарету, но не закуривает, просто постукивает ею по ладони.

– Помнишь Кассандру?

– Кассандру?

– Маленькая рыжеволосая девушка, очень милая, с которой я встречался однажды летом. Мне тогда было шестнадцать.

– Смутно.

– Я тайком приводил ее домой. Мод в то время шпионила за мной – ей не нравилось, что я тусуюсь с девушками. Это было последнее лето перед смертью дяди.

– Почему ты рассказываешь о ней?

– Сам не знаю. Стараюсь уцепиться за счастливые воспоминания… В конце концов, у меня их не так много.

«У меня тоже…» Если подумать, летние каникулы на Антибе – кусок счастья. С дядей и тетей я вновь обрел беспечность, которую ребенок никогда не должен терять. Дни проходили в праздности, в праздности без реальной цели. Мы вставали поздно. В спальне я слушал записи «Дайр стрейтс», Леонарда Коэна и Джоан Баэз. Камиль заполнял карандашными набросками толстые альбомы для рисования, которые всегда таскал с собой. Изнемогая от жары, мы часами бездельничали в шезлонгах, расставленных под деревьями в саду, или купались. Плавал я плохо, по-собачьи, барахтался, как лягушонок, но мне казалось, что вода очищает меня от таинственной скверны. В те, пусть и ужасно обыденные, моменты у меня было ощущение, что потребовалась бы самая малость, чтобы научиться чувствовать счастье.

– Знаешь, Нина иногда звонит мне, – продолжает Камиль, не глядя мне в глаза, но я знаю, что он чувствует мое удивление.

– И о чем она с тобой говорит?

Брат делает неопределенный жест рукой.

– О мельнице, о тех временах, когда все мы еще жили вместе… В общем, говорит она, а я слушаю. Она рассказывает забавные истории о семье, а потом спрашивает, помню ли я их. Я отвечаю «да», но на самом деле в голове сплошной туман. Как будто… – Он внезапно начинает колотить себя кулаком по голове. – Как будто что-то там сломалось.