Грани жизни

— Хотя обе наши истории от разных причин, жизненная основа у них одна для всех поколений. Ведь строительство коммунизма — это, брат, сама жизнь, это как воздух вошло во все поры нашего бытия. Но ведь коммунизм вырастает из социализма не как-нибудь стихийно, так сказать, самотеком…

— …а представляет собой процесс быстрого роста производительных сил общества, — продолжал Сковородин.

— А следовательно, и более интенсивное и разностороннее развитие каждой личности! — И темные глаза Травина зажглись острым, требовательным огоньком.

— И вот, друг мой Петр Семенович, когда мы говорим о нашей общей жизненной и принципиальной основе работы для Родины, для партии, отцов и детей всяческих связанных с этим открытий — никак нельзя забывать!

— Да, открытия… это верно, — раздумчиво поддержал Сковородин. — Вот и мне немало нового открыла известная тебе история!.

— Да, брат, об этой диалектике жизни всегда помнить надо, — продолжал Травин. — С одной стороны, новые поколения вступают вместе с нами, отцами, в эпоху практического построения материально-технической базы коммунизма. С другой стороны, молодое поколение и само пробует свои силы и таланты в этом величайшем в истории созидании. С третьей стороны… нельзя забывать, что этому молодому поколению досталось самое большое наследство достижений науки, техники, культуры, а значит, и большие, чем когда-либо, возможности.

— Что ж, абсолютно естественно, — поддержал Сковородин. — Когда они станут старшим поколением, их дети унаследуют еще больше достижений и возможностей.

— А великолепный, вечно молодой итог нашего коммунистического гуманизма! — воскликнул Травин. — Все, что мы делаем, создается для всеобщего счастья, для мира, наша совесть поэтому чиста — только бы старания в деле да дружбы побольше! Все открыто перед нами, все дороги, все возможности, все богатства, знания, труд, мечты!.. Нет тайн и запретов собственничества, все входы для человека свободны — на земле и на морях наших, на высочайших вершинах и в космосе!.. И поэтому, старик, грани жизни, как ты выразился, у нас так органично близки и дополняют друг друга. Оттого-то, если твердо и верно наметилось у человека, а тем более у коллектива движение вперед, например, к более высокой технике, остановить это движение, как и жизнь, невозможно.

— Да, да. Известная тебе история у нас на заводе именно это мне и показала и многому научила, — признался Петр Семенович. — Но вот…

— Что «вот»?

— Она, по сути дела, уже закончилась, все стало на свое место… и надо сделать какой-то, самый последний шажок…

— Это тебе, как я понимаю, нужен этот шажок, — подчеркнул, серьезно усмехнувшись, Травин. — Люди мы с тобой вроде недурные, в огне и беде испытанные. Однако что другим можно, то нам с тобой, старым коммунистам, морально запрещено. Вспомним, если рельс дал трещину, нужно срочно ликвидировать опасность. Если ты ошибся и осознал это, никоим образом не медли, не топчись на месте, выискивая более «удобные» для этого шага обстоятельства… а больше, товарищ, воли и простоты, простоты!.. Возьми, брат, трубку, вызови вашу экспериментальную автоматическую линию и спроси: «А как у вас, товарищи, идут дела?»

— …И хотелось бы мне вас всех повидать… — полувопросительно сказал Петр Семенович.

— Верно! Повидать, поговорить, чем вам, товарищи, нужно помочь… а уж дальше и подавно нужные слова найдутся.

Друзья расстались поздно, пожелав друг другу скоро встретиться снова.

Петр Семенович уже давненько не испытывал чувства духовной наполненности, как сейчас. Это чувство не только радовало его своей ясной ширью и светом, но и глубочайшей уверенностью и страстным желанием без малейшего промедления сделать то, что он решил сделать, и завтра же!

Так февральским морозным утром, очутившись за своим большим служебным столом, Сковородин твердой рукой взял трубку внутреннего телефона.

— Экспериментальный цех? — спросил он.

В трубке послышался голос Пети Мельникова и сдержанный шумок молодых голосов.

— Добрый день, Петр Семенович, — чуть помедлив, словно переборов волнение, ответил Петя на приветствие, — Слушаю вас.

Молодые голоса сразу смолкли, словно все вместе с Петей Мельниковым приникли к трубке.

У Сковородина незнакомо, горячо застучало сердце. Прижав руку к груди, будто на другом конце провода могли слышать стук его сердца, Петр Семенович просто, по-отцовски предложил;

— Давненько мы с вами не встречались, друзья, во? я и приглашаю вас всех побеседовать… какие вопросы надо разрешить, в чем и как надо вам помочь… Хотелось

бы видеть вас всех сегодня же, но, разумеется, если вы сегодня сможете…

Сковородин услышал, как со всех сторон, подобно рою пчел, зажужжал шепот всей бригады: «Сегодня, сегодня!»

— Мы придем к вам, Петр Семенович, сразу после смены, — ответил Петя.

Откинувшись на спинку кресла, Петр Семенович мгновенно представил себе, как через несколько часов вокруг вот этого большого стола дружно разместятся пятеро молодых людей, пять жизней, связанных с его жизнью и работой. Чувство духовной наполненности, так прочно владевшее им на съезде, снова разгорелось в нем, как добрый сухой костер от свежего ветра. Вспомнился Галактион Травин, верная с ним фронтовая дружба, его заветные мысли вслух и его уверенность, что все это, травинское, испытанное, глубоко выношенное, пригодится старому другу и сохранится у него.

«Да, в самом деле, когда я сохраняю воспринятое, заработанное, выстраданное? Когда сознаю и чувствую, что участвую в огромном общем движении вперед, которое остановить невозможно? И важны не только знания, мною лично накопленные, а прежде всего то, насколько полно я их передаю молодым и, значит, действительно вкладываю в общее движение!»

Уже давно не испытывал Сковородин такого подъемного и глубокого чувства свободы и радости верного решения, как сейчас, и этого счастья ничто не могло поколебать.

Беседа молодых новаторов с главным конструктором и его заместителем закончилась поздно, когда в окнах уже густо засинело небо.

Когда все оживленные и приятно усталые стали расходиться, Сковородин шепнул Пете:

— Галинка мне сегодня призналась, что была у вас недавно… Она знала, что я тебя увижу, и просила меня обязательно звать тебя сегодня же к ней. Она ждет тебя… Я сейчас еду домой… могу тебя подвезти. Хорошо?

— Хорошо… — тихо ответил Петя.

Не прошло и десяти минут, как он очутился в теплой маленькой передней под знакомым матовым тюльпаном.

Дверь в комнату распахнулась, и он увидел Галину, ее глаза, ее протянутые навстречу руки. Она была одета совершенно так же, как в тот незабываемый фестивальный день, когда Петя впервые увидел ее. Тот солнечный жаркий день, как некий блистающий мир счастья и красоты, молниеносно возник в его памяти и будто чудодейственно слился с этим зимним вечером и густым снегопадом в черно-синем квадрате окна.

Пете мгновенно вспомнилось, как два-три дня назад он, потрясенный, обнял ее: она показалась ему хрупкой и слабой, как ребенок. Теперь он видел, как много значила для Галины эта первая их встреча после многих дней разлуки: все в ней распускалось, расцветало. Все, что очаровывало его прежде, возвращалось к ней: уже разгорался румянец, блестели темно-карие глаза, нежно играли брови, дрожь улыбки пробегала по губам.

Все на Галине было то же самое, как и в первый день их фестивальной встречи, и даже темно-каштановая девичья коса лежала совершенно так же на груди, а красная ленточка на крутом завитке пламенела, как гвоздичка. Но в самой Галине чувствовалось и что-то новое, чего он не замечал прежде. Она напоминала тонкое деревцо с едва распустившимися почками, озаренное весенним солнцем, — так и Галину озаряла радость возвращающегося счастья. Оба рядышком сели на ее низенький диванчик, и Галина то рассказывала, как проходило для нее «это ужасное, мучительное время», то обращала к Пете сияющий восторженными слезами взгляд.