Американский опыт

Председатель поднял прядь длинных волос и обнажил свое ухо: оно было перламутрового, болезненно белого цвета. Звякнув колокольчиком, Джэк Ауэр продолжал уже другим, официальным тоном:

— По нашему закону, Артур Фрезер, с которым вы пришли сюда, не должен выступать сегодня. Что же касается Генерального Секретаря Мостицкого, то семейная драма помешала ему принять участие. Посему, — любезно осклабясь в сторону Боба: — Дорогой друг, хотите присоединиться к нам? Присягнуть уставу? Иметь те же преимущества и нести те же обязанности?

12. За и против

— Это замечательно, — начал Боб Кастэр в свою очередь вставая: — Господа, должен сознаться, это превосходит все мои мечты. Ну конечно, мы будем вместе бороться. Друзья, из ваших свидетельств явствует одно… Как-только мы изменяли собственной сущности, своему заданию на этой земле, что ли… так сразу сгорали, теряли облик, цвет Господа, мы наказаны потому, что не послушались внутреннего голоса, когда Дух говорил и толкал нас на дело, ради которого быть может родились.

— Если вы такой умный, — раздраженно прервал Джэк Ауэр, — потрудитесь объяснить, отчего избрали нас семерых? Неужели только мы переступили этот закон?

— Почему? — откликнулся Боб Кастэр и запнулся.

— Почему? Да конечно не оттого, что мы хуже других. Следует предположить, что мы избранные. Бог поражал проказой не всех отщепенцев. «Почему-только нас, а не остальных провинившихся»… это, извините, глупый вопрос, обывательский. Во всяком случае, теперь положение меняется: следует найти причину «их» благополучия, несмотря на ежеминутное отступничество. Здесь, вероятно, ключ: они ежесекундно отрекались от своей основной темы, а мы до поры до времени держались! Ясно, мы обязаны сражаться за скорейшее, полное возвращение к первоначальному облику. Тут скрещиваются интересы целого общества. Наш опыт, наш недуг должен быть учтен другими: они хотя и не почернели, но внутренне, бессомненно, проделали тот же путь.

— Видите ли, — сказал председатель, мы готовы бороться за духовное очищение. Но следует быть рассудительными и примириться с некоторыми внешними фактами: посколько мы черные, мы негры.

— Никогда! — вскричал Боб. — Ошибка. Я не темный, Может быть, именно отказываясь признавать очевидное, я выполняю священный долг и тем самым удостоюсь награды. Я требую принадлежащее мне место в мире во всей широте и полноте. Залезать в подвал, в монастырь, в катакомбы… это не моя тема. Да будет вам известно: крота сотворили зрячим. Он жил вместе с другими грызунами. Но вечные распри с хищниками устрашили его, он решил зарыться в землю. «Какая разница, — думал он, — я буду лежать в дыре и чувствовать себя ближе к Творцу, солнцу и вселенной, чем те, на поверхности, в своей лютой вражде и междоусобице». Вы знаете что произошло: он ослеп. Такое может приключиться и с нами: приобщась к аттрибутам негритянского быта, мы незаметно превратимся в черных. Послушайте, кто родился с парой глаз, даже если их ему выколят, должен сохранить повадки зрячего. И самое главное: я влюблен.

Очень важно. Я проплыл тысячи миль по пути совершенной любви. Я надеялся вылепить то, что на этой земле может быть еще никому не удавалось: счастливую, ничем не разбавленную, завершенную любовь. И на последнем круге, почти у самой цели: бац, катастрофа. Вот я лежу на подобие нового Иова и почесываюсь черепками, а мое богатство превращено в пепел. Ее зовут Сабина, и я расчитываю, что на этой земле она еще обнимет меня, подлинного, кого избрала. Я буду неистовствовать: доктора, адвокаты, знахари, ведьмы, алхимики и жулики. Я собираюсь продолжать жить в привычной обстановке: дом, квартал, знакомые, работа, наконец плата за труд… Внешние условия не менее важны чем оболочка, покровы: они так же уводят к самому центру человека. Я добьюсь официального признания: соответствующие инстанции выдадут мне диплом. И вот я думаю: в этом направлении удобнее хлопотать сообща! От имени целой группы: взбудоражить прессу, мобилизовать общественное мнение.

— Наш устав запрещает всякие юридические домогательства, — заметил председатель.

— Но почему? — изумился Боб. — Это предательство.

— Мы христиане и ценим порядок, культуру, — объяснил Джэк Ауэр. — Смекните, в какое время мы живем. Цивилизация крошится, тает, корабль погружается в воду и валы сумрака захлестывают последние маяки. Где устои? Религия? Бог? Мораль, верность, брак? Все пошатнулось. Нынче легко менять убеждения, веру, жену, профессию! Убийство — безусловный подвиг, а честность диктуется бессердечием. За что ухватиться, где компас? Только одна точка, финальный ориентир: раса. И вы стремитесь капнуть яд сомнения, разложить незыблемый атом: черный превратился в белого, белый в черного. Ничего постоянного больше нет: конец, точка. А между тем народы воюют: решается судьба ближайших столетий. Но что вам до того: вы заняты проблемой спасения собственной личности.

— Аргумент лицемеров или тупиц, — отмахнулся Боб Кастэр. — Старая песенка. Римские патриции хватали за полу апостола Павла и шептали ему приблизительно то же. Англичане говорили это всем колониальным народам, добивавшимся освобождения.

— Кроме того, — устало заметил Ауэр, — мы многое уже пробовали. Обращались к докторам, они беспомощны…

— Вы шли к дерматологам, а надо специалиста по железкам внутренней секреции…

— Пробовали и Вашингтон, — продолжал председатель: — Нам ясно дали понять, что это не кстати. Решительно намекнули: «негласно, полуофициально, мы готовы смотреть на ваше уродство сквозь пальцы, не станем преследовать и даже постараемся в порядке частной инициативы помочь, но если вы только начнете шуметь, поставите вопрос принципиально или, не дай Бог, завопите о попранных своих правах, то мы, к сожалению, будем вынуждены без промедления стереть вас с лица земли Не забывайте: идет эпическая борьба с фашистским гадом и требуется согласие всех сил нации. А среди этих сил имеются и явно враждебные вам».

— Вздор, — не выдержал Боб. — Фашизм? Чтобы тягаться с гадом, не обязательно летать над Берлином, Токио. Мы не имеем возможности реализовать себя. Нас заставляют отречься от самой сущности, превращая в шутов верхом на саксофоне.

— Ребенок, — сказал председатель. — Учтите соотношение сил. Поверьте моему такту и опыту.

— Я верю только личному опыту.

— Но они убьют нас: подколят из-за угла и вся тема исчерпана. Образуется сплошной фронт: от масонов до Ку-Клукс-Клана!

— Человека трудно убить, он бессмертен. Поднялся ропот… Безответственный максимализм. Всё испробовано. Кроме того, опасно рисковать пусть малым, что с трудом удалось уже отвоевать, во имя такой цели как возвращение к далекому, угасающему прошлому. Они устали и больны.

— Ну тогда, извините, гусь свинье не товарищ, — даже повеселев сказал Боб Кастэр. В эту минуту ему верилось: о, еще далеко не все потеряно. «Сабина, Сабина, ты меня любишь, ибо воистину меня стоит любить»… — Клянусь, братья, — продолжал он с настоящим подъемом: — Я не сдамся. Я белый и влюблен. Это дело моей жизни. Живой или мертвый я верну потерянное. Даже если предстоит носом продырявить стенку, будь она из кремня или картона, все равно! — он вдруг рассмеялся: — Как вы полагаете, джентельмены, мертвые мы посветлеем или сохраним этот грим? Вы об этом подумали? — Он встал и покровительственно похлопал Джэка Ауэра по животу: — Вы кажется разжирели на председательских хлебах. Господа, я исчезаю. Когда добьюсь существенных результатов, дам знать. Не требую благодарности, и, развязно помахав рукою, направился к дверям.

— Сумасшедший!

— Фантазер.

— Вы погибнете, — кричали ему в догонку.

— Смиритесь и возвращайтесь назад.

Отмахиваясь от докучливых, мнимо дружелюбных советов и предупреждений, — голоса доносились нечетко, повторенные эхом, подобные рыку плененных зверей или стонам осужденных грешников, — Боб, осторожно, в потемках, пересекал каменистый дворик, в голове шумело, плечи брезгливо сутулились, наступала пора скуки, безразличия, упадка сил. Сейчас он выйдет на улицу, зимний вечер, простудный холод, слякоть, один и, все-таки, что ни болтай, черный. Сколько раз уже приходилось барахтаться в этой мрази тоски, «пустого», лишнего времени, когда надо подождать жизнь начнется только завтра или через месяц, — с телеграммой, телефонным звонком или встречей! Он тогда был здоров, теперь прибавилось другое. Но разница не так уже велика. «Болит ли один зуб или два, ощущение почти то же», — нашел Боб Кастер определение и улыбнулся: горько, самодовольно. «За взгляд Сабины… а затем раствориться в океане, плыть и захлебнуться. Стыдно, я мужчина, а не суслик», — свирепо стиснул он челюсти. Сзади вдруг послышались торопливые, мелкие шажки: Магда. Положив руку на его плечо, она горячо зашептала: