Сжигая запреты

Трясет, пока выдаю. Ее – пока принимает.

Вижу, как ее расстраивает мое признание. Буквально размазывает.

– Мне плевать, Дань! Я сама со всем справлюсь. Без тебя.

У меня есть некоторое понимание, что такое здоровые отношения. Знаю, что так, как у нас происходит, быть не должно.

Но как это остановить и исправить, если она постоянно убегает?

Может, у меня и раздутое эго, которое временами перекрывает мне дыхалку, не позволяя сказать что-то важное, но когда Маринка уходит, никакая гордость не заставит меня стоять на месте. Она ни хрена не ориентируется на местности. Не хватало, чтобы заблудилась и таскалась по острову всю ночь.

И что по итогу?

Едва мы оказываемся в хижине, Чарушина подхватывает мой неразобранный чемодан, выкатывает его за порог и красноречиво указывает мне дорогу на хрен.

– Гонишь, Марин? – не скрываю удивления. И новой вспышки ярости тоже: – Приди в себя уже!

– Сам приди!

– Марина…

– Пошел вон, сказала!

– И куда мне, блядь, по-твоему, идти?! Мы на необитаемом острове! Здесь только один дом!

– И что? – отражает Маринка, не дрогнув. Скрещивая руки на груди, лишь безразлично пожимает плечами. – На пляже есть отличное спальное место.

Промораживаю ее взглядом, мол: «Ты че, совсем долбанулась?». Вслух ничего такого не озвучиваю, потому что… Ну ее на хрен!

– Я не буду там спать.

– Хочешь, чтобы там спала я?

Твою мать… Что за суки эти бабы?

Стискиваю челюсти настолько, что зубы скрипят. Яростно цежу ноздрями воздух.

Вдох-выдох. Ни хрена не работает.

– Лады, Марин. Твоя взяла, – выталкиваю якобы спокойно, голос аж трещит. – Я уйду. А завтра уеду. Останешься на острове одна?

– Останусь! Не прерывать же мне из-за какого-то мудачилы отдых!

– Что ж, блядь… Твое право!

– Конечно, мое!

– Наслаждайся!

– Обязательно!

– Адьес!

– Чао!

Закрывая дверь, подхватываю гребаный чемодан и начинаю идти, рассчитывая, что и пяти шагов сделать не успею, как Чарушина выбежит с мольбами.

Но…

Она не выходит.

В какой-то ебучей прострации добредаю до пляжа и преодолеваю всю длину пирса. Бросая у кровати чемодан, все еще не верю, что придется здесь ночевать. Я никогда не слышал, чтобы Лизка выгоняла Чару из дома… Или Варя Бойку… Или мама Таня батю Чаруша… Факт того, что это произошло со мной и Маринкой, настолько бьет по мозгам, что я, собственно, забываю о причине нашей ссоры.

Только сиганув в океан, возвращаю сознанию трезвость. Оживает, к сожалению, все. Не только та часть моей души, которой больно, но и та, которая давится страхом и заходится в ужасе.

А еще позже… Когда я лежу в одиночку на той кровати, на которой собирался всю ночь от души трахать Маринку, и заторможенно рассматриваю вместо этого звезды, за грудиной всплывает какой-то необоснованный и абсолютно неконтролируемый восторг. Его составляющие я расшифровывать не осмеливаюсь.

Но засыпая, пропускаю несколько отравляющих душу мыслей.

Я единственный. Маринка полностью моя. Даже внутри нее я.

24

Я жажду ее сердце.

© Даниил Шатохин

После всего пережитого, долгий глубокий сон – это именно то, что необходимо моему организму, чтобы нервная система не вышла из строя окончательно. Но колошматит меня настолько, что даже это погружение оказывается наполненным людьми и чувствами. А еще кратковременным. Последнее, после пробуждения, вызывает еще более неоднозначные эмоции.

Мать с отцом, как ни странно, мое подсознание не притягивает. Никакой мразоты.

По просторам моей тьмы рассекает Маринка. Сначала я вижу ее совсем мелкой. Наверное, в том возрасте, в котором увидел, когда впервые попал в дом к Чарушиным.

По годам я не раскидаю, но помню, что мне было пять, а ей тогда, получается, и года не исполнилось. Она только-только училась ходить и постоянно падала, но упорно лезла к нам с Чарой в игру. Меня это тогда так раздражало. Я в принципе не понимал, что такое младшие в семье. Она щипалась и слюнявила мне одежду. Терпел просто потому, что чаще всего был ошарашен и боялся обидеть Чарушиных.

А потом… Как-то незаметно привык.

И вот в моем сне вдруг стали мелькать все эти восемнадцать лет, будто быструю перемотку кто-то включил. Я наблюдал на повторе за тем, как Маринка росла, как поэтапно менялась, как бесила, веселила и отвлекала меня, и как, несмотря на непрекращающиеся споры, крепла наша связь.

У Чарушиных я забывал о том ужасе, что творится у меня дома. Но именно с Маринкой я очищался от того, что делал сам. Мои мысли с ней всегда были другими. Особенными, если выразиться совсем радикально. С ней я чувствовал себя соответственно своему биологическому возрасту. Она интересовала меня не просто как сексуальный объект, хотя в какой-то момент появилось и это. Но изначально я подвисал на ее красоте, заряжался ее энергетикой, плыл от ее обаяния и всеми фибрами души к ней тянулся.

Мне хотелось, чтобы она смотрела только на меня, даже если в комнате находилось еще десять человек. Да, чаще всего ради этого мне приходилось что-нибудь ляпнуть и как-то задеть конкретно ее.

И вот когда она смотрела, внутри меня все системы подвергались гиперстимуляции. Выкручивало, трясло, поджигало и искрило так, как ни с кем больше. Ни одна другая девчонка никогда не производила даже мало-мальски похожего эффекта. Сейчас понимаю причины. Во взгляде Маринки не просто восторг на меня горел. Этого я наелся. В ее глазах полыхала любовь, которую я подсознательно всю жизнь искал.

Все Чарушины, каждый по-своему, дарили это чувство. Но с Маринкой помимо этого у нас происходил какой-то бешеный химический контакт. Притяжение по всем фронтам. Настолько сильное, что при первом взаимодействии нас, как правило, шарахало током и отбрасывало. Наверное, это, в конце концов, тоже вызвало зависимость.

Маринка кружила мне голову. Она заставляла мои внутренности сжиматься и пульсировать. Она занимала мои мысли даже тогда, когда я ее не видел. Все чаще и дольше. Пока не дошло до того, что я стал думать о ней практически непрерывно, где бы и с кем бы рядом ни находился.

Я понимал, что такие чувства, как любовь, существуют в природе. Принимал, что есть люди, которые вытягивают их в здоровой форме. Но относительно себя упорно верил, что способен только на тот жалкий примитивный подвид, который всю свою жизнь демонстрировали мои долбанутые предки. Тошнило от подобного. В натуральном смысле выворачивало. Стоило лишь воскресить один из тех кошмарных фрагментов «любви», в которых я был сначала наблюдателем, а после и непосредственным участником. Я пробовал их шлюх. Я приходовал их на глазах у всех. Я получал от этого удовольствие.

Несмотря на то, что гадкое послевкусие было со мной всегда, в полной мере осознать всю мерзость происходящего удалось далеко не в первый год. И даже не во второй. Я был втянут в этот ад на протяжении четырех лет, прежде чем смог выразить свой четкий протест и полностью отделиться от своей чокнутой семейки.

Конечно же, подсознательно я мечтал о том, чтобы быть для Маринки Чарушиной, от которой дрожало мое сердце и загоралось все тело, единственным. Наверное, это не совсем здоровое стремление, но после всего, что я пережил, именно такие отношения казались мне вышкой.

И все же, когда она наврала про Никиту, я это принял. Не сразу, но получилось. Настолько сильным являлось стремление быть с ней. Без Маринки Чарушиной я просто не мог жить.

И что теперь?

Меня заколотило от счастья после самой близости, завертело в эйфории на осознании того, что я все-таки единственный, и подорвало на моем самом большом страхе, как на мине.

Я разлетелся. И никак не могу себя собрать обратно.

«В марте у нас родится ребенок…»

Когда историческая короткометражка в моем сне достигает настоящего времени, этот ребенок появляется рядом с современной версией моей Маринки. А потом еще один, и еще… Они не орут, как это часто делают дети. Напротив, улыбаются и называют меня папой. В ужасе просыпаюсь.