Индустриализация

«Происходящее подчас кажется библейским хаосом: пришли в движение миллионные массы, вокруг – кричащие противоречия, но движение вперед к поставленной цели неудержимо. <…>

Люди жили как на войне. Они взрывали камень, рубили лес и стояли по пояс в ледяной воде, укрепляя плотину. Каждое утро газета печатала сводки о победах и о прорывах, о пуске домны, о новых залежах руды, о подземном туннеле…

Люди забирались в свои землянки. Крохотные печурки дымили. Находила зима. Мороз выжимал из глаз слезы, и от мороза плакали бородатые сибиряки – красные партизаны и староверы, не знавшие в жизни других слез. В трепете припоминали мечтатели из Полтавщины вишенники и темный, как сказка, юг. Ясными ночами на небе бывало столько звезд, что казалось, и там выпал глубокий снег. Но небо было далеко. Люди торопились с кладкой огнеупорного кирпича. Они устанавливали, что ни день, новые рекорды, и в больницах они лежали молча с отмороженными конечностями.

В январе стояли лютые морозы. Термометр показывал минус пятьдесят. Даже старые сибиряки приуныли. Работа, однако, не затихала. Газета каждое утро повторяла: «Стране нужен чугун» – и каждое утро люди шли на стройку – они торопились. Были в этом отвага, задор и жестокость – сердца людей полнились той же неистовой стужей. <…> Когда рабочий касался железа, он кричал от боли: промерзшее железо жгло, как будто его накалили. Люди строили не с песнями и не со знаменами. Строя, они не улыбались. Их подгонял голод и колонки цифр. Они валились без сил. <…>

У людей были воля и отчаянье – они выдержали. Звери отступили. Лошади тяжело дышали, забираясь в прожорливую глину; они потели злым потом и падали. Десятник Скворцов привез сюда легавого кобеля. По ночам кобель выл от голода и от тоски. Он садился возле барака и, томительно позевывая, начинал выть. Люди не просыпались: они спали сном праведников и камней. Кобель вскоре сдох. Крысы попытались пристроиться, но и крысы не выдержали суровой жизни. Только насекомые не изменили человеку. Они шли с ним под землю, где тускло светились пласты угля. Они шли с ним и в тайгу. Густыми ордами двигались вши, бодро неслись блохи, ползли деловитые клопы. <…>

День и ночь рабочие строили бараки, но бараков не хватало. Семьи спали на одной койке. Люди чесались, обнимались и плодились в темноте. Они развешивали вокруг коек трухлявое зловонное тряпье, пытались оградить свои ночи от чужих глаз, и бараки казались одним громадным табором. Те, что не попадали в бараки, рыли землянки. Человек приходил на стройку, и тотчас же, как зверь, он начинал рыть нору. Он спешил – перед ним была лютая сибирская зима, и он знал, что против этой зимы бессильны и овчина, и вера. Земля покрылась волдырями: это были сотни землянок. У строителей были лихорадочные глаза от бессонных ночей. Они сдирали с рук лохмотья отмороженной кожи. Даже в июле землекопы нападали на промерзшую землю. Люди теряли голос, слух и силы».

И резюме Эренбурга:

«Люди строили завод в неслыханно трудных условиях, кажется, никто нигде так не строил, да и не будет строить».

Заплаченная цена примерно понятна, но вот что мы купили?

Для этого нам придется от эмоций переключится обратно на цифры и экономические показатели.

Как я уже сказал, в 1930 годах Урало-Сибирский проект оказался очень проблемным.

Если Юг быстро развивался и рос, то доля Урала по всем трем показателям – чугуну, стали и прокату – так и не достигала даже трети производимого в стране.

Расходы на перевозку руды с Урала в Кузбасс (для КМК) и угля оттуда на Урал (для Магнитки) постоянно росли. Но об этом хотя бы предупреждали.

А вот еще одна беда свалилась как снег на голову: темпы прироста добычи магнитогорской железной руды, которые должны были стать ключевым фактором успеха Урала и компенсировать «длинное плечо», оказались не столь высоки, как планировалось. А впоследствии объемы добычи начали даже падать.

Да, Магнитка и КМК давали стране металл, но урало-сибирские чугун и сталь проигрывали южным и экономически (они обходились дороже) и технологически (на Урале почти не производили спецсталей).

Лучшим показателем проигрыша Урало-Кузбасса стал тот факт, что все крупные металлургические проекты в этом регионе – кроме двух построенных гигантов – были заморожены.

Бакальский – ныне Челябинский металлургический комбинат, ЧМК. Решение о строительстве принято в 1930-м, реально строительство завода начато в 1934-м, а уже в 1935-м проект заморожен на неопределенный срок.

Ново-Тагильский – ныне Нижнетагильский металлургический комбинат.

Гипромез приступил к проектированию в мае 1930-го, строительство завода началось в марте 1931 года, в 1934 году строительство завода заморожено, по официальной версии «из-за необходимости пересмотреть и изменить план строительства».

Орско-Халиловский металлургический комбинат, ныне – «Уральская сталь».

В 1929-м открыто месторождение, в июне 1931 года правительство СССР принимает решение о строительстве металлургического комбината, в 1933-м Гипромез подготовил проект, но реальное строительство до войны так и не было начато.

Еще одним весомым доказательством проигрыша Урала стал финансовый план второй пятилетки.

Если в первой пятилетке, как мы помним, инвестиции в регионы разделились практически поровну – на Восток 46% всех инвестиций, на Юг - 45,6%, остальное - в Центр, то во второй пятилетке расклад изменился.

Восток - 36,3%, Юг - 56,4%, Центр - 10,5%.

- Так что же? – спросите вы. – Все было зря?

Нет.

Не зря.

Никогда не спешите с выводами, обещаю – мы еще вернемся к этому вопросу.

А пока – едем в Магнитогорск с Завенягиным.

Управленец

Назначение на Магнитку, если верить самому Завенягину, состоялось довольно буднично. В своих очень лаконичных и, к сожалению, незаконченных воспоминаниях, он описывал это так:

«Во второй половине августа 1933 года Серго Орджоникидзе вызвал меня и прямо поставил вопрос:

— Как отнесешься к назначению на Магнитку?

Я понимал, что пока это кредит, открытый под ручательство Серго, продолжение его ставки на инженерную молодежь, и согласился.

— Вот и хорошо! — воскликнул нарком, и тут же позвонил Сталину:

— У меня Завенягин... Да, да, он хорошо понимает, насколько Магнитка серьезное дело.

Так состоялось мое новое назначение».

Да уж – «кредит», который придется отдавать. Или «назначение авансом», как теперь говорят. Через три года после окончания вуза, 32-х годов от роду возглавить металлургический флагман советской империи и тем самым уже без всяких скидок войти в самый высший слой советской управленческой элиты. Вот так он выглядел тогда – Абрам Павлович Завенягин, директор Магнитки.

Кстати, при изучении этих записок моего героя удивляет еще оно – как часто Завенягин (да и не только Завенягин, а практически все выпускники) поминают по любому поводу Московскую горную академию.

Главу о Магнитке Авраамий Павлович начинает словами:

«В начале 20-х годов я поступил о Московскую горную академию. Многие из нас пришли на учебу с фронтов гражданской войны, с подпольной работы в тылу белогвардейцев

Учились мы с большим желанием, даже, сказал бы, с энтузиазмом. Нашими наставниками были крупнейшие ученые — В.А. Обручев, И.С. Верещагин, М.А. Павлов, Б.В. Старк, М.Е. Пильник и другие.