Разбойничьи Острова

Она вдруг испугалась, что мыслит по-земному ясно. Быть может, действие отвара уже иссякло? Подумала – и тотчас же всей сутью ощутила, что Господин стоит у нее за спиной. Не оглядываясь, побежала по берегу. Знала, что он преследует, и не знала, зачем убегает, если хочет быть пойманной. Она свалилась на песок, и кто-то настиг, зарылся лицом в рассыпавшиеся черные волосы, припал к трепещущему телу. Ночь перевернулась, навалилась. По телу побежали мурашки. Вода совсем не так ее ласкала, не сжимала, не обдавала кипятком. Он, мужчина из темноты, отнюдь не был груб, но его прикосновения рождали панику – словно, это в бою кто-то разбил ее щит, сделав уязвимой. Отбиваться Дельфина не имела права, но она знала, что делать. Стоит лишь закрыть глаза – и неведомый он перевоплотится в Алтимара, ее божественного возлюбленного.

Утром юная тэру проснулась в объятьях. Совсем новое ощущение – чужое дыхание рядом, тяжелая рука на ее груди. Она зашевелилась, и он тут же ее отпустил, сказал что-то снисходительно–ласковое. Островитяне верили, что на Полнолунном Мысе Алтимар является своим Жрицам, – никому не полагалось знать большее. Дельфине было известно, что бог в священную ночь завладевает телами мужчин, достойных такой чести, – их выбирают Старухи. После им настрого запрещается рассказывать кому-либо об Обряде.

Она узнала человека, с которым провела ночь, вспомнила имя – Нан, сын Крибы и Нара. Человек с Острова Рифов, чья жена умерла год назад, а дети были старше Дельфины. Он погладил Дельфину по голове, назвал девочкой – хороший добрый тэру, брат, годящийся ей в отцы. Да он и был старым другом ее отца Аквина. Женщина раз и навсегда решила, что Нан не имеет отношения к тому, что было ночью. Ее ласкал любимый и отвечала она любимому. Знакомому с Острова Рифов она могла только дружески улыбнуться, старательно не опуская глаз и не краснея. Даже берег сегодня был совсем не тот, что накануне: тихий, пустынный, бесплодный, как и все береговая линия Остров. Простой мыс, каких вокруг десятки, и не следа вчерашнего безумия на грани миров – только песок, истоптанный не богами, а до полусмерти пьяными людьми. “Так и должно быть, – решила Дельфина. – Человечески мир большую часть времени должен оставаться обычным, иначе он не выдержит”. Вчерашние танцоры приходили в себя, испытывая все муки похмелья. Она угадала, что голова у Нана раскалывается, и пожалела его – травы опасны, а он ведь уже не молод. Сама она не знала дурноты, которую оставляет после себя блуждание в иных мирах. Старух это удивляло, а Дельфину ничуть: разве странно, что прикосновение богов не причиняет боли? Она встала и пошла прочь.

У нее может быть мужчина и вне Обрядов, это дозволяется, хоть смертный и не посмеет назвать ее своей. Дельфина верила, что ей не нужен смертный. Теор, смеясь, называл ее русалкой, она сама верила, что отличается. Не лучше других людей – юная Жрица ощущала это иначе и скромнее. Есть человеческий род – он не враждебен, но далек от нее. Есть стихии и братство Общины, одна из природных сил, – Дельфина часть их, волна среди волн, и осознает это чуть яснее остальных. Ее считали кроткой и покладистой – так и было, но Дельфина знала, что ее заслуги в этом нет. Просто из всех форм гордыни ей досталась самая безобидная – влюбиться в бога.

Через два дня после ее возвращения на Берег Чаек, Нан постучался в дом Цианы и Аквина. Принес в подарок их дочери искусно сделанный костяной гребень.

– Девочка, – шепнул он Дельфине, – что ты скажешь о старом дураке, который думает о тебе все время?

Он был смущен намного больше нее, а Дельфина знала, как должна поступить: обрадоваться подарку, как ребенок. Быть может, гребень принадлежал жене Нана? Дочь Аквина, наверное, казалась ему похожей на ту девушку, которой когда-то встретилась ему будущая жена. Дельфина угадывала, что ему одиноко в доме, полном внуков. Решила, что жестоко прогнать человека, для которого она утешение-воспоминание. Да и зачем? Он не хуже других и Дельфине не отвратителен. Ей легко было увидеть в Нане один из ликов Алтимара – ласкового и заботливого отца.

Потом Нан приходил часто, или же сама Дельфина навещала его на Острове Рифов. Часами сидела рядом и слушала его рассказы, позволяла ему еще поучить себя владению мечом, словно юную дочь. А иногда гладила его седеющую голову – и ощущала себя почти его матерью.

Пожалуй, самое опасное место на Островах – это Берег Пещер на Большем. К востоку от деревни Дельфины располагались глубоко вдающиеся в Море скалы, изъеденные тысячей каменных нор. Путаная паутина из пещер всех размеров, некоторые слишком высоко или далеко от воды и всегда остаются сухими, другие затопляются в прилив. И есть одна – Пещера. Ее, как Земли Герцога, упоминают без пояснений, с уважением и страхом. Она не велика, на вид не отличается от других. В прилив вода стоит в ней лишь по колено, а при низкой воде в самой ее глубине можно различить озеро. И не каждый поймет, что это крыша огромного подземного мира, лабиринта, куда не проникал луч солнца. Соленная вода прогрызла в скале целый замок, великолепию которого позавидовали бы Герцог и даже Король Регинии. Среди подводных зал есть и не затопленные до конца. Есть и совсем сухие возвышения, где можно развести костер, если доставить туда не намокшими кремень и пучок хвороста. Уже которое поколение островитян ныряло в лабиринт за моллюсками. Но каждый на Островах с детства понимал: каменное нутро Пещеры – не что иное, как ловушка, получившая за свой век немало жертв. Ни в коем случае не следовало приходить туда одному, заплывать слишком глубоко, не обвязавшись веревкой. И только безумный пошел бы в Пещеру в прилив, когда она, будто прирученный зверь, вспоминала свою истинную суть. Озеро сливалось с нахлынувшей от берега водой – такой заманчиво неопасной, до колена. Пол Пещеры неожиданно обрывался под ногами. И сильное от прилива течение, словно в пропасть, тянуло вниз, в подземные камеры, что откуда-то изнутри наполнялись морской водой полностью, – не вынырнуть, не вздохнуть.

Некоторые тэру верили, что далекая глубина Пещеры ведет к покоям Мары. Но за много лет до рождения Дельфины нашлись смельчаки, которые проплыли лабиринт насквозь и узнали, что он всего лишь соединен с переходами других пещер. Повторить их путь давно уже не считалось деянием. Дельфина знала лабиринт, как свой дом.

Она часто слышала, как ссору сравнивают с разгорающимся пламенем. Но ее стихией была вода – глядя на Теора и Наэва, Дельфина думала о Пещере. О неосторожном, который делает шаг и оказывается во власти течений. Не ощущает поначалу опасности, совершает одно неверное движение, другое – и вот он уже в самом сердце ловушки.

Весной Ана состригла волосы до короткой мальчишеской прически и сожгла пряди в знак того, что посвящает себя Инве. Они с Наэвом успели насладиться первыми месяцами брака. Успели обжить новый дом, где Ана порой вспоминала их бешеный танец и ненасытно кидалась в объятья: “Кружи меня! Кружи!” Она сладко дразнила мужа на стрельбище, обещая в награду себя, если Наэв ее победит. Но – все знали – в меткости ей не было равных. А после они исчезали в гроте Пещеры и разговаривали под переливы воды. Ловя рыбу, они вдруг набрасывались друг на друга, и рыбалка заканчивалась перевернутой лодкой и потасовкой в волнах – все-таки им обоим было шестнадцать. Рядом они были с рождения – Ава и Унда дружили так же неразлучно, как Ана и Дельфина – знали друг о друге почти все. Теперь же Ана и Наэв постигали единение в кипящей страсти. А потом и в горе. Слишком скоро после свадьбы они отдали Морю тело Сагитта, и до сих пор оплакивали его без слез, без слов, но вместе. Сагитт уходил, обещая рассказать Аве: их сын счастлив.

Но пришло время снаряжать корабли, и несбыточный сон Наэва стал иссякать и истончаться. Сколько бы юные супруги не изматывали друг друга ночами, пол-года брака не принесли плода. А значит, Ана отправлялась в рейд, и с остриженными волосами могла снять платок, не нарушая приличий. Жребий разделил ее с мужем. Зато оставил с Теором на великолепном корабле, прозванном “Скакуном” за непревзойденную скорость. Вслух Наэв не сказал, что хуже и быть не может. Вслух Теор пообещал Наэву беречь свою любимую сестру. Дельфина – тоже весь рейд на “Скакуне” – могла бы свидетельствовать, если б ее спросили: все мысли Ана были только о муже, вся забота Теора – искренняя забота брата. Чего бы ни стоило ему, скрывать не умевшему, держать на привязи чувства.